Чем дальше в зиму, тем серее выглядел город. Людей, утомленных снегом, разговоры о нем, казалось, не утомляли никогда. Дэйв, хозяин кафе, куда они несколько раз заходили, шутил, что повесит табличку «Ныть воспрещается».
Можань спросила Йозефа, как пишется «воспрещается» и что такое «ныть». Он несколько секунд подумал и заговорил тонким голоском:
– Весь Лес тут собрался! Совершенно нечем дышать! В жизни не видел такой бессмысленной толпы животных, и главное, все не там, где надо.
Она посмотрела на него; переходя в шутливое состояние, он сразу делался другим человеком. Он попросил ее угадать, чьи слова он повторил, но она покачала головой.
– Вот вам подсказка. Я это произнес только как пример нытья. Обычно он разговаривает вот как… – Йозеф оттянул пальцами обе щеки вниз и заворчал: – Если это утро доброе. В чем я лично сомневаюсь.
Можань улыбнулась. Он сделал мрачное лицо, но глаза проказливо светились.
– Не слыхали про Иа-Иа? – спросил Йозеф, когда увидел, что она не может угадать.
– Иа-Иа? – переспросила она.
– Про Винни-Пуха?
Можань опять покачала головой, и Йозеф, похоже, не знал, что сказать.
Его, должно быть, тяготит, пристыженно подумала Можань, что все надо объяснять. С Бояном они так много всего могли оставлять несказанным, и то же самое, наверное, было у Йозефа и Алены, хотя от аналогии Можань сделалось не по себе. Ни она, ни Йозеф не считали эти встречи по выходным – кино, кофе, иногда местный музей – чем-то значительным. Ей нравилось думать, что он просто помогает ей, студентке из-за рубежа, лучше понять Америку. Когда им с Йозефом встречались в городе его знакомые, она видела, что они одобряют этот его побочный проект, потому что он отвлекает от переживания утраты.
Винни-Пух, объяснил ей Йозеф, это персонаж детской книжки. Он столько раз читал ее на ночь своим четверым детям, что многие места сами собой запомнились. Она представила себе, как он изображает персонажей книги, хотя не могла мысленно увидеть его молодым отцом, а его детей маленькими. В День благодарения она познакомилась с его тремя сыновьями и дочерью: с Майклом, чью жену звали Шарон, а детей – Тодд и Брант; с Джоном, пришедшим с невестой Мими; с Джорджем, который пришел один; и с Рейчел – она одна из всех еще училась в колледже. Они – и в том числе мальчики, обоим было меньше пяти, – привели Можань в подавленное настроение. Она говорила себе, что это из-за неуверенности в своем английском, но знала, что дело не только в этом.
– Если хотите, – сказал Йозеф, – я в следующий раз захвачу для вас эту книжку. Или заедем прямо сейчас в книжный.
Чудненько, подумала она, вдруг разозлившись. Для него она, видимо, молодая женщина из слаборазвитой страны, существо экзотическое и в то же время достойное жалости из-за своего невежества. «У вас в Китае есть шоколад?» – спросил ее однажды приятель Йозефа с добрейшими намерениями; спросил бы еще: «Родители бинтовали вам ступни? Они устроят вам замужество?»
Можань сказала, что, если Йозеф напишет название книги, она найдет ее в библиотеке. Она не знала, уловил ли он перемену в ее тоне.
Йозеф достал из кармана пиджака ручку и написал на салфетке название и фамилию автора, а под ними изобразил пухлого зверька. Она смотрела на него, раздраженная и стыдящаяся своего раздражения. Консультант в университете давал ей книжки с картинками, которые его двое детей переросли: лучший способ усовершенствовать свой английский, сказал он ей, это начать с детских книг, а когда он сам учился в магистратуре, добавил он, одна китаянка в его лаборатории – она теперь профессор в университете Аризоны – прочла весь детский отдел местной библиотеки.
Можань не имела ничего против изощренно оформленных книжек с картонными страницами, которые давал консультант. Она понимала: он добрый человек, желающий ей преуспеяния в Америке. Но детская книга от Йозефа – дело другое. Почему не «Доктор Живаго», хотела она спросить. В рюкзаке у нее лежал английский перевод этого романа, взятый в университетской библиотеке; последний раз, судя по отметке, книгу брали девять лет назад. В прошлое воскресенье у них был разговор о «Докторе Живаго». Она призналась ему, что одно место ближе к концу в китайском переводе подчеркнула несколько раз, но, когда он спросил, о чем там говорится, не смогла ответить и сказала, что поищет в английском тексте.
«Он подумал о нескольких, развивающихся рядом существованиях, движущихся с разною скоростью одно возле другого, и о том, когда чья-нибудь судьба обгоняет в жизни судьбу другого, и кто кого переживает». Увидев это впервые на английском, она была слегка поражена. Слова утратили смысл, фраза, которую она выделила в китайском переводе, по-английски выглядела заурядной; или же то, что привлекло ее внимание в семнадцать лет, потеряло действенность. Все-таки она принесла книгу, чтобы показать это место Йозефу, однако после Винни-Пуха не была уверена, что это стоит сделать. Начать жить внутри нового языка – все равно что вернуться в детство: никого всерьез не интересуют твои мысли, все, чего мир от тебя хочет, – это чтобы ты был чем-нибудь удовлетворенно занят или хорошенько уложен и укрыт. Не факт, что Йозеф отличается от остальных.
Он, казалось, не заметил, что настроение Можань изменилось. Спросил, какие у нее планы на рождественские каникулы; она ответила – никаких, и он сказал, что, если она захочет, он приведет ее к своим друзьям, к супружеской паре – у них всегда самая лучшая встреча Рождества, все под конец поют рождественские песни. Можань спросила, придут ли его дети, и Йозеф ответил, что их семейный праздник – День благодарения. Джон и Мими собираются на эту неделю на Гавайи. Майкл и Шарон везут детей к ее родителям в Мемфис. Можань спросила про Джорджа и Рейчел, и он сказал, что они могут прийти, а могут нет. «Я не хочу, чтобы они чувствовали себя обязанными никуда не уезжать на праздники ради меня».
У каждого члена семьи, подумала Можань, есть свое место в мире, и все, что они делают – работают, растят детей, веселятся в праздники, – упрочивает их положение. Даже Йозеф, который еще не оправился от удара, у которого позади самый трудный год жизни, мог черпать поддержку в осмысленном течении дней: собрания библиотечного персонала, репетиции хора, дружеские ужины, воскресные встречи с Можань. В День благодарения на Можань произвела впечатление уверенность, присущая всем членам семьи: о чем бы ни шел разговор – об университетском баскетболе, о втором сроке Билла Клинтона, о способах приготовления индейки, о вариантах практики у Рейчел, – у каждого, похоже, было свое мнение, и никто не стеснялся его выражать. Порой беседа превращалась в этакую вербальную игру, в перепасовку между братьями или мужем и женой, и непринужденность, с какой это происходило, породила у Можань диковинное чувство, будто они живут внутри телешоу. Но нет, это, должно быть, ложное впечатление: что плохого в том, что семья, собравшись за столом, который ломится от еды, ведет оживленный разговор? В параллельном мире, случись все иначе, Можань сама могла бы участвовать в чем-то подобном: они с Бояном остались бы друзьями и беседовали бы так же свободно – она не дерзала воображать его и себя как пару, но теплые чувства, как между братом и сестрой, у них ведь могли бы сохраниться. В параллельном мире Шаоай сделала бы блестящую карьеру, разрешение государственных органов для устройства на работу больше не требовалось; а Жуюй – что было бы с ней? Может быть, она исчезла бы из их жизней так же внезапно, как появилась, но острого ощущения потери Боян и Можань, возможно, не испытали бы: даже такого человека, как Жуюй, можно заменить или забыть, если постараться.
