– Как ты сегодня? – спросила она вместо этого.
– Ты так спрашиваешь, будто я была больна.
Жуюй что, забыла вчерашний вечер?
– Ты ужасно выглядела вчера вечером, – сказала Можань. – Говорила про…
– Не важно, про что я говорила.
– Как это не важно? – возразила Можань. – Сегодня ты уже не такая несчастная?
– Опять ты про счастье и несчастье, – сказала Жуюй. – Зачем ты так стараешься?
– Что я стараюсь?
– Быть хорошей, – ответила Жуюй и встала.
– Нет, погоди, – сказала Можань чуть ли не с мольбой. – Побудь еще немного.
– Зачем?
Можань огляделась вокруг и понизила голос.
– Можешь сказать мне, что ты взяла из лаборатории?
– Когда ты перестанешь обо всем спрашивать, Вопросик?
– Я беспокоюсь о тебе.
– Кто тебя просил обо мне беспокоиться? – промолвила Жуюй и ушла, не дожидаясь ответа.
Обратиться за советом Можань не могла ни к кому: поговорить с кем-то из взрослых или с Бояном значило бы нарушить свое обещание, данное Жуюй. Если бы только Шаоай сама не была в таком тяжелом положении… Возможно, она даже знает, как на самом деле настроена Жуюй. Но лезть к Шаоай сейчас с проблемами, может быть, всего лишь воображаемыми, было бы неделикатно.
Где секреты, там и одиночество; они, в свой черед, становятся его почетным знаком. У Можань в сердце обитало желание – детское желание – прозрачности мира, и то, что она была теперь забаррикадирована в своем одиночестве секретом Жуюй – сумрачным, необъяснимым, – впервые заставило Можань почувствовать, какова на вкус поврежденная жизнь. Ее бросало то в жар, то в холод; одиночество, не понятое тем, чье оно, становится галлюцинацией.
Странная мысль пришла Можань в голову: что ее жизнь, по сравнению с жизнями Шаоай и Жуюй, так скучна, что, должно быть, в их глазах ничего не стоит. Даже у Бояна была история на стороне, его родители и сестра образовывали мир, имевший с их двором мало общего; он мог затеять разговор с аспирантом, он без труда мог вообразить себя живущим в доме в Америке. Держи глаза открытыми, узнай, как чудесен мир, гласил девиз программы телепутешествий. Программа была первой в своем роде, и мир, пропущенный через ее линзы, поистине был чудесен: бесстрашные банджи-джамперы, прыгающие со скалы в Новой Зеландии; беспечная молодая пара, плывущая на ялике по реке Кам; пустой внутренний дворик дома-музея Карла Маркса, цветущая герань на подоконниках; зеленый плющ, оплетший красные кирпичные стены в кампусах Лиги Плюща; мост Золотые Ворота в утреннем тумане; вечерние огни Таймс-сквер.
Сколько Можань ни держала глаза открытыми, видела она то, что было вокруг: отца, просматривающего семейную книгу доходов-расходов пункт за пунктом в желании удостовериться, что сделано максимум возможного, чтобы сэкономить еще несколько юаней на холодильник; Тетю и Дядю, мучимых страхом, что Шаоай навсегда останется вне системы; очереди за продуктами, распределяемыми по карточкам; серую моль, бессмысленно живущую и умирающую. Если мир и правда чудесен, то, должно быть, лишь для людей с более живым воображением, чем у нее. Чтобы видеть, думалось Можань, мало держать глаза открытыми.
Но каким видела мир Жуюй? Можань этого не знала. Она даже не могла сказать сколько-нибудь уверенно, каким видел его сейчас Боян, – правда, в эти дни его глаза постоянно были обращены на Жуюй. Может быть, двоим влюбленным, сотворившим собой целый мир, и не надо смотреть ни на что постороннее. Об этом есть песни, стихи, но ни песен, ни стихов не написали и не напишут об очередях, о продуктовых карточках, о мелочных тревогах из-за цены на свинину. Можань чувствовала себя старой. Что если в ней никогда не будет ничего поэтического, такого, за что можно полюбить?
Эти размышления, не ведущие никуда, идущие по кругу, то и дело ввергали Можань в транс, и утром в четверг она, уйдя в свои мысли, попалась в политическую сеть. Когда учительница произнесла ее имя, она встала, смутно сознавая, что был задан какой-то вопрос.
– Можешь привести пример, ученица Можань? – промолвила учительница.
Она молчала, и тут Боян, сидевший позади нее, прошептал:
– Листовая капуста.
Можань сказала: листовая капуста, и в классе послышались смешки.
– Гм, это довольно… необычный пример, – сказала учительница. – Может быть, надумаешь что-нибудь получше?
– Растительное масло? – отважилась Можань. – Может быть, сахар? Рис? Мука?
Класс разразился хохотом. Можань повернулась к Бояну – он кивнул и поднял вверх большой палец. О чем ни говорила до этого учительница, Можань, несомненно, повернула разговор в несерьезное русло. Она не была склонна к проделкам в школе, редко оказывалась в центре внимания, но сейчас, поставив себя на минуту в положение классного шута, не пожалела об этом. Хоть сменила сидячее положение на стоячее, стала причиной общего веселья – это вывело ее из мглистого настроения.
Учительница жестом позволила Можань сесть.
– Всё частные примеры, – заметила она, когда класс успокоился. – С ними можно согласиться, хотя я рассчитывала на примеры получше: скажем, производство и распределение стали, добыча угля, строительство железных дорог.
Она бросила взгляд на часы и стала подводить итоги урока, посвященного сравнению советской и китайской моделей плановой экономики.
На перемене Боян объяснил Можань, что учительнице нужны были примеры, показывающие преимущество плановой экономики, и что Можань выступила с блеском: перечислила продукты, распределяемые по карточкам. Весь учебный день иные из мальчиков, когда Можань проходила мимо, шептали: «листовая капуста», но она знала, что они не имеют в виду ничего плохого. Она засмеялась, когда один из них сказал, что ей надо попросить у школьного начальства разрешения создать клуб листовой капусты; они все, пообещал он, вступят, если она будет председательницей.
Как ни странно, этот небольшой инцидент развеял окутывавший ее туман. Можань вспомнила двустишие, висящее дома у учителя Пана и учительницы Ли: Мир небросок и не запутан; только глупцы путают себя, создавая себе затруднения. Мир, как и ее родители и соседи, никогда не относился к ней жестоко; взамен от нее ожидали поведения, сообразного ее месту: делать людям приятное, быть послушной, разумной.
Уходя в тот день из школы с Жуюй и Бояном, Можань решила, что должна по-настоящему ценить свою с ними дружбу. Это два необыкновенных человека, и быть с ними рядом – большая удача. Когда-нибудь она оглянется на эти дни и огорчится, что они миновали; но эту сентиментальную мысль она тут же прогнала.
По дороге зашли в универсальный магазин. Был день рождения Тети, и Жуюй сказала, что хочет купить подарок и уже знает, какой именно. Тетя обычно носила в сетке, связанной крючком из цветных нейлоновых нитей, стеклянную банку, которую использовала как чайную кружку. Эту солидного вида емкость с оранжевой крышкой, на которой значилась торговая марка «Танг», подарила ей знакомая на работе, когда использовала все содержимое. Несколько дней назад, покупая соленья, Тетя поставила банку на прилавок, и ее тут же свистнули.
