– Это вы? – спросил он. – Поторопитесь, а то танг остынет.
Утром Можань проснулась с высокой температурой.
– Должно быть, ранний грипп, – услышала она слова бабушки Бояна, когда ее мать сказала Бояну и Жуюй, чтобы шли в школу без Можань.
Весь день она пролежала в кровати, засыпая и просыпаясь, радуясь, что физическая болезнь избавляет от мыслей. На стуле у ее кровати мать оставила радиоприемник, который принесла из общей комнаты, а под стулом – чайник с горячей водой. Мать пообещала, что попросит бабушку Бояна зайти в обеденное время, но Можань сказала, что лучше не надо: если у нее грипп, не стоит никому к ней приближаться.
Время двигалось еле-еле. Вечером Можань забыла завести наручные часы, и перед рассветом они встали. Она смотрела на продолговатый треугольник солнечного света, на пылинки в нем. В ее хрестоматии по китайскому было стихотворение, где вся наша жизнь уподоблялась прыжку белой лошади через узкую расселину; древние, видимо, были правы, раз между написанием стихотворения и тем, как она его прочла, легко пролетела тысяча лет; но чувствовали ли они, сочиняя эти строки, также и вес нескончаемости?
По радио, звучавшему на малой громкости, сначала шли утренние новости, потом прогноз погоды, а за ним музыкальная передача для дошкольников, но все это, смешиваясь с ее лихорадочными полусновидениями, было каким-то нереальным. Можань задалась вопросом, кто эти люди, слушающие, как она, утреннее радио. Пенсионеры, владельцы магазинчиков, сидящие за прилавками в ожидании первого покупателя, мастер по ремонту велосипедов, извлекающий проколотую камеру под своим навесом у дороги, отщепенцы вроде Шаоай, отвергнутые системой.
Под вечер Можань стало слышно, как люди возвращаются с работы. Температура у нее не спала, что давало ей повод оставаться в изоляции. Позднее Можань услышала голос Бояна в общей комнате, а затем голос матери, объясняющей ему, что лучше к ней не подходить. Он сказал, что хочет только поздороваться, и мать Можань ответила, что заглянет проверить, не спит ли она. Можань закрыла глаза, а потом, услышав, как Боян ушел, тихо поплакала.
Можань поправлялась неделю, и, кроме субботы и воскресенья, когда Боян был у родителей, он приходил поболтать каждый вечер, а однажды с ним пришла и Жуюй. Когда Можань стало лучше, она садилась, прислонясь к подушке, а он усаживался верхом на стул у входа в комнату. Вначале они были друг с другом неестественно вежливы, но вскоре Боян стал таким же, каким был. Еще несколько человек в классе, сказал он, подцепили ту же болезнь, но им с Жуюй повезло; до контрольных в середине полугодия всего две недели, но Можань не нужно беспокоиться из-за пропусков: он все с ней пройдет, когда она немного окрепнет. На биологии завтра надо будет резать лягушек, от чего, он знает, Можань не была бы в восторге, так что, может быть, и к лучшему, что она пока болеет; кстати, слыхала ли она, что сестра Шаоай тоже нездорова? Когда все на работе или в школе, они с Шаоай могут проводить время вместе, чтобы не было скучно.
– Что с сестрой Шаоай? – спросила Можань, удивленная, что родители ничего ей не сказали.
Боян ответил, что, вероятно, тот же вирус. Он спросил, помнит ли она, как болела вместе с ним корью, и она сказала, что, конечно, помнит. В третьем классе Можань и Бояна не обошла эпидемия кори, и его бабушка взяла ее к себе, чтобы изолировать обоих от остального двора; утром и вечером она поила их темной, горькой настойкой трав, а больше ничем не докучала, оставляя их с шахматами и радио. В шахматы Можань играла ужасно. Всякий раз, как она оказывалась в проигрышном положении, Боян менялся с ней сторонами, и ее поражало, что, как бы плохо она ни начинала игру, ему удавалось кардинально все изменить; иногда они менялись фигурами несколько раз за игру, пока она не теряла их почти все, красные и черные, и тогда им ничего не оставалось, как согласиться на ничью.
Это были счастливейшие дни, подумала она, но не сказала Бояну, у которого впереди были дни еще более счастливые.
В отличие от Можань, которая поправлялась день ото дня, Шаоай делалось все хуже. К тому времени, как Можань позволили пойти в школу, у нее мало что было на уме, кроме болезни Шаоай, – та несколько дней назад впала в кому. Врачи не знали, что и думать, гриппозные симптомы быстро сменились другими, более серьезными: выпадением волос, рвотой, судорогами, утратой многих мозговых функций; результаты анализов не приносили разгадки.
Перед тем как поехать на выходные к родителям, Боян попросил Можань позвонить ему, если будут новости про Шаоай. Тетя и Дядя каждый день по очереди дежурили при ней в реанимации; соседи предлагали иногда их подменять, но они отказывались, говоря, что лучше им быть на месте, пока нет определенного диагноза.
В воскресенье после обеда Можань пришла в дом Шаоай, желая найти Жуюй. Утром они вместе готовились к контрольным. Теперь Дядя лег поспать, а Жуюй кормила Дедушку рисовой кашицей. В эти дни Жуюй немалую часть свободного времени посвящала уходу за Дедушкой, который один был избавлен от тревоги, окутавшей двор, точно темным туманом. Казалось, с каждым днем, какой Шаоай оставалась в коме, еще один человек начинал отчаиваться. За воскресным завтраком мать Можань сказала, что теперь, может быть, надо возлагать надежду на другой исход:
– Шаоай наверняка уже не станет опять здоровым, нормальным человеком – нет-нет да и приходит в голову, что всем было бы легче, если бы ее родители позволили ей уйти.
В маленькой Дедушкиной спальне-клетушке Жуюй выглядела задумчивой. Покормив Дедушку и вытерев ему лицо и шею полотенцем, она тихо сказала Можань, что будет сидеть с Дедушкой, пока он не заснет. Я с тобой посижу, прошептала в ответ Можань. Жуюй бросила на нее взгляд, говоривший, что она не рада ее обществу. И все же Можань ничего не могла с собой поделать: ей было бы слишком не по себе, находись Жуюй вне поля ее зрения. В будни Боян постоянно был рядом с Жуюй, но в воскресенье, да еще в такое, когда у всех на уме только одно, Можань особенно не хотелось оставлять ее без присмотра.
Обе молчали. Дедушка выглядел уставшим и вскоре задремал. Единственное окно под потолком было открыто, и Можань смотрела на голубое небо за ним, слушала, как несколько воробьев чирикают и клюют что-то на крыше. Осень скоро кончится, а зимой на перекрестках торговцы будут жечь костры в металлических бочках, а потом печь в углях сладкий ямс и каштаны. В прошлые зимы Можань и Боян часто останавливались у какой-нибудь бочки и выбирали самый большой клубень, его фиолетовая или коричневая кожура была обгорелой, сморщенной. Сейчас Можань легко могла представить себе, как Жуюй и Боян делят ямс надвое, улыбаясь друг другу сквозь пар, идущий от золотистой внутренности клубня.
Можань пресекла эту мысль, стыдясь своего эгоизма, своей сосредоточенности на мелких собственных болях, когда жизнь Шаоай в опасности. Можань не верила, что Шаоай умрет, и эти дни перед ее грядущим выздоровлением напомнили Можань тот случай в детстве, когда она потеряла сознание в муниципальной бане. Воздух, наполненный густым горячим паром, давил на нее, а взрослые, которым было привольно без одежды, громко сплетничали; их голоса, смешиваясь с шумом душей и плеском горячей воды, звучали точно издалека. Когда ноги у Можань подкосились, последним, о чем она успела подумать, было то, что надо крепко держать мыло: ароматное мыло стоило недешево.
