В любой день сейчас, в любую минуту Тетя или Дядя могли прийти с какой-нибудь хорошей новостью: поставлен диагноз, или, лучше, вирус отступил, и Можань опять задышит свободно, как тогда, очнувшись в прохладной раздевалке, – правда, мыло выскользнуло, пропало. Когда-нибудь соседи по двору будут вспоминать эти дни как время, когда Шаоай болела чем-то непонятным, подобно тому, как они будут говорить про день в мае, когда на перекрестке поблизости был сожжен танк, или про день в июне, когда двоюродный брат учителя Пана отвез три трупа с Площади в больничный морг на своем трехколесном велосипеде с большим кузовом. А может быть, Можань будет даже думать про эти дни как про начало большой любви между Бояном и Жуюй. Жизнь, оглядываясь назад, можно свести к чему-то простому, к совокупности историй, и в таком же ключе мы живем дальше, обменивая свою юную веру в счастье – а счастье в этом возрасте почти всегда значит быть хорошим, правильным, любимым – на то, чтобы меньше чувствовать, меньше страдать.
Калитка двора открылась, и по движению к ней соседей стало ясно, что вернулась Тетя. Можань посмотрела на часы – два часа, Дяде еще не пора заступать на вахту. Мгновенно Можань ощутила прилив надежды: врачи поняли наконец, как лечить Шаоай, – но надежда умерла, когда она услышала голос Тети.
– Нет, она все так же, – ответила Тетя соседям. – Но один врач спросил меня, был ли контакт с химическими веществами. Я говорю: нет, она по международной торговле и отношениям, но он сказал, симптомы все больше напоминают один случай отравления, который он видел в семидесятые.
Несколько соседей ахнули.
– Отравления? Но как, откуда?
– Не знаю, – сказала Тетя. – Мы понятия не имеем, как она перед этим время проводила, с кем встречалась. Я потому раньше пришла, что хочу поискать телефоны, с кем она училась, спросить у них.
Можань перевела взгляд на Жуюй. Та неотрывно смотрела на Дедушку, как будто ее завораживал ритм его мелкого дыхания. Поколебавшись, Можань взяла Жуюй за локоть.
– Пойдем, – сказала Можань. – Мне надо с тобой поговорить.
Жуюй не стала противиться и первая двинулась к себе в спальню. Там села на кровать и подняла ясные глаза. Можань пододвинула стул и села напротив, чувствуя себя так, будто сама совершила преступление и должна завербовать Жуюй в сообщницы, обеспечивающие прикрытие.
– Где вещество, которое ты взяла из лаборатории? – спросила Можань.
– Его нет.
– Куда оно делось?
– Не знаю, – ответила Жуюй. – Я положила пробирку в свой ящик, но она исчезла.
– Когда?
– Не могу сказать точно. Несколько дней назад, – промолвила Жуюй с раздражением. – Я ведь не такая, как ты, Можань, я тут не дома. Тут ничего мне по-настоящему не принадлежит. Если кто-то берет у меня любую вещь, что я могу сделать? Только пожать плечами: пользуйся, не стесняйся.
Смутившись, Можань не знала, что на это сказать.
– Ты думаешь, я отравила сестру Шаоай? – спросила Жуюй, глядя Можань в глаза с иронической полуулыбкой. – Это допрос?
– Нет! Но ты слышала, что сейчас сказала Тетя? Врачи думают, это мог быть химический яд.
– А до этого они говорили – менингит. Завтра могут еще что-нибудь сказать.
– Почему ты ничего не сказала, когда сестра Шаоай заболела?
– О чем? На прошлой неделе все подхватили грипп. А потом они стали говорить, что это бактериальная инфекция.
– Ты не думаешь, что это Шаоай взяла пробирку?
– Не знаю.
– Она тебя про нее спрашивала?
– По-твоему, люди спрашивают разрешения, когда что-то у тебя берут?
Можань захотелось взяться за Жуюй и потрясти. Может быть, еще не поздно, может быть, они успеют спасти человеческую жизнь!
– Что за вещество ты там взяла, ты не помнишь?
Жуюй покачала головой.
– Я не говорила, что я что-то взяла.
– Это очень серьезно, как ты не понимаешь! Давай пойдем к Тете и Дяде, расскажешь им. И позвоним Бояну и его маме.
– Тебе кажется, – промолвила Жуюй, поднимая на Можань глаза, – сестре Шаоай это понравится, если она и правда хотела покончить самоубийством?
– Но мы не можем сидеть тут и ничего не делать!
– Почему? Что плохого в том, чтобы ничего не делать? В мире жилось бы намного лучше, если бы люди делали меньше, – сказала Жуюй. – Почему вы все считаете, что имеете право изменить чужую жизнь только потому, что вам так хочется?
Гнев Жуюй смутил Можань. Спорить дальше было бесполезно. Можань встала и почувствовала, что у нее дрожат ноги.
– Куда ты? – спросила Жуюй.
– Иду говорить со взрослыми, – сказала Можань. – Ты пойдешь со мной?
В глазах Жуюй было что-то нечитаемое: смесь жалости, насмешки и любопытства. В последующие годы Можань много раз возвращалась к этому моменту, желая понять лицо Жуюй, ища в нем признаки паники, вины, сожаления, страха – хоть чего-нибудь, что сделало бы Жуюй понятной, – но снова и снова Можань ничего подобного не усматривала, только холодное спокойствие, как будто Жуюй предвидела все последующее. Но как она могла? Допустить такой дар у пятнадцатилетней – значит предположить у нее мистические способности, которые ей не по плечу. И все-таки каждый раз, когда Можань вспоминала этот момент, ей виделась во взгляде Жуюй полуравнодушная попытка спасти ее от неверного шага. Не видя, не думая, Можань не вняла предостережению Жуюй. Молчи, говорил этот взгляд, не молящий, а предупреждающий; сиди тихо, говорил этот взгляд; отрепетируй реплики, прежде чем выходить на сцену; на тех, кто не запасся словами ради себя, взвалят всю вину.
Все последующие годы Можань не переставала воображать себе альтернативу: промолчать. Размышления о том, как все могло бы обернуться, порой тешили ее: без запоздалого введения антидота – берлинской лазури, которой место, казалось, скорее на палитре художника, чем в кабинете врача, – Шаоай умерла бы молодой, умерла бы героиней, чья смерть объяснялась бы только судьбой, и несправедливой (позволила бессмысленной трагедии постичь молодую женщину, и без того обиженную), и милосердной (могло быть и хуже, утешали бы себя люди: долгое умирание, чрезмерные страдания окружающих). Секрет, соединяющий Жуюй и Можань, был бы жив некоторое время, но, подобно прочему, что бывает у подростков, в один прекрасный день был бы отодвинут в сторону, сочтен похороненным и больше не вышел бы на свет. Может быть, что-нибудь хорошее в конце концов получилось бы из любви между Бояном и Жуюй – или все пошло бы естественным путем, как обычно бывает с первой любовью, расцвет и увядание без непреходящего вреда. Так или иначе, Можань и Боян остались бы друзьями, и когда-нибудь, когда все это уже значило бы меньше, она поделилась бы с ним секретом. Они покачали бы головами – смущенно или безропотно, но в любом случае были бы слишком отдалены от трагедии, чтобы лишиться душевного равновесия. Жизнь была к нам добра, сказали бы они друг другу, при всех ее нераскрытых и нераскрываемых тайнах.
