– Иди, действуй, – сказала Жуюй. – Это твое решение рассказать, а не мое.
Последующие минуты, часы, дни стали бесконечным туннелем, по которому Можань двигалась одна под воздействием не своей личной воли, а безжалостного тока времени; кончись туннель когда-нибудь, она бы этого не заметила. Однажды, уже в Америке, она увидела телеролик местной организации, поддерживающей детей-аутистов: девочка в сиреневом платье пела и разыгрывала сценку о тщетной битве крохотного паучка с дождем. В общей комнате в Уэстлоне Можань сидела тогда не одна: соседки были рядом, ждали первой домашней игры футбольного сезона между «Бэджерс» и кем-то еще. Слёз Можань ни одна из них не заметила, и больше она никогда не смотрела с ними телевизор. Не только ее жизнь поймала в капкан. Она боялась встретить человека, подобного ей, но еще больше боялась никогда не встретить такого человека – того, кто посмотрит ей в глаза и даст понять, что она не одна в своем одиночестве.
Анализы крови подтвердили слова Можань, стало ясно, что́ было взято из лаборатории, и берлинская лазурь спасла жизнь Шаоай – но не ее мозг. Жуюй, судя по всему, твердо держалась своей версии событий, которую Можань могла только сама собрать по кусочкам в дальнейшие годы: она не в силах была спрашивать других, да если бы и спросила, никто бы ей ничего не сообщил. Да, говорила, видимо, Жуюй, она украла вещество из-за минутного отчаяния; нет, для этого отчаяния не было никакой конкретной причины, только преходящее настроение; нет, она не назвала бы себя несчастной, хотя и счастливой тоже себя не считает; она не испытала беспокойства, когда пробирка исчезла, – подумала, кто-то, наверное, выбросил ее, когда убирал комнату. Вновь и вновь ей надо было отвечать на вопросы – их задавали взрослые во дворе, люди из школьной администрации, сотрудники университетского комитета по безопасности, полиция: нет, она не знала, кто взял у нее яд; нет, она не намеревалась убить Шаоай; нет, Шаоай никогда не заговаривала с ней о самоубийстве; заговаривала ли она с Шаоай на эту тему? – нет, правда, у нее был короткий разговор с Можань, и, может быть, Можань сказала потом Шаоай; возможно, Можань рылась в ее вещах в поисках пробирки, а может быть, ее нашла Шаоай; заговаривала ли Можань о самоубийстве? – нет, конечно же, нет; могло ли Можань захотеться убить Шаоай? – нет, она так не думает, хотя может говорить только о том, что знает, а она никого хорошо не знает в Пекине; нет, у нее не было причин желать вреда кому-либо; нет, она ничего не сделала, чтобы причинить кому-либо вред.
Можань не знала, в какой степени мир поверил словам Жуюй; конкретные люди, должно быть, поверили в достаточной мере, ибо в конце концов расследование прекратили, оставив слишком много пространства для всевозможных догадок: могло ли быть, что у двух человек под одной крышей возникали мысли о самоубийстве? Или такие мысли подобны вирусу – не важно, как это началось, но в итоге вирус заразил обеих, и лишь по чистой случайности одна осталась цела? Причин отчаяться у Шаоай хватало, имелись и свидетельства. Ее исключили из университета, ее будущее было туманно, настроение у нее было мрачное, один раз она напилась, чему многие были очевидцами; ничего общего, говорили все, с той энергичной, общительной девушкой, какой она была раньше. Что касается Жуюй, тут судить было труднее – впрочем, она сирота, отправленная жить в чужую семью, и возраст такой, когда гормоны творят что хотят; кто знает, думали порой соседи, – ведь никому не известно, как началась ее жизнь: может быть, она получила от родителей гены сумасшествия? Возможно, за их отказом от младенца стоит не только безответственность? Любой подкидыш может быть носителем мрачных секретов, мало ли какая неблаговидная история тут кроется.
Теть-бабушек Жуюй известили телеграммой и по телефону; они не приехали, ссылаясь на трудность такой поездки в их возрасте, но прислали телеграмму, где говорилось, что они воспитали Жуюй как богобоязненное дитя и верят в ее правдивость. Телеграмма пришла в момент нового кризиса, когда Дедушку нашли лежащим без сознания; его отвезли на «скорой» в больницу, откуда он уже не вернулся.
За телеграмму расписалась мать Можань. Месяцы спустя Можань, оставшись дома в будний день под предлогом плохого самочувствия – мать позволила ей пропустить школу, особенно не расспрашивая, – принялась искать у родителей, не хранят ли они что-нибудь, относящееся к произошедшему, но нашла только эту телеграмму. Ее мать, должно быть, передала Тете и Дяде недоброе послание щадящими словами, да и если даже ничего им не сказала, какое это имело значение? К тому времени все было позади: Бояна перевели в школу при родительском университете, и приезжать к бабушке ему было позволено только по выходным; Жуюй с помощью учителя Шу перешла на пансион, и соседи в разговорах неизменно потом обходили молчанием ее пребывание во дворе, длившееся всего четыре месяца; Дедушка умер, и родители Шаоай, переехав с ней в другой район, не приходили навещать прежних соседей, хотя те про них не забыли: каждый год собирали деньги и посылали Тете и Дяде на уход за Шаоай.
Дом стоял пустой больше года: плохой фэншуй, говорили люди, два несчастья в семье за короткое время. В конце концов вселилась молодая пара. Они были женаты три года, но жили в разных общежитиях, назначенных им их трудовыми ячейками, и там им приходилось делить комнаты с другими. Они были так рады собственному жилью, что соседи решили не омрачать их настроение. Рано или поздно, однако, история наверняка достигла их ушей, потому что никакой секрет в этом городе не остается секретом навсегда, никакая повесть не упокоивается с миром.
После того как дело было закрыто, родители Можань никогда о нем с ней не говорили. Они, конечно, знали, как она плакала перед чужими людьми: в отличие от Жуюй, Можань не могла отвечать на вопросы. Почему, спрашивали ее, она никому не сообщила о краже? Бывало ли раньше так, что она видела противозаконные поступки, но никого не извещала? Почему она не сказала никому из взрослых, что подруга говорила с ней о самоубийстве? Беспокоила ли ее судьба подруги? Считает ли она себя ответственным человеком?
Можань не знала, замышляла ли Жуюй самоубийство, замышляла ли она убийство; может быть, одного не бывает без другого? Чем больше она старалась понять Жуюй, тем сильней все мутилось у нее в голове. Как бы то ни было, она не протестовала, когда в итоге ее стали считать более виноватой, чем двух других девушек: ее молчание, в отличие от их поведения, нельзя было оправдать возможным психическим нарушением. Люди были достаточно деликатны, чтобы не говорить этого Можань, – все, кроме Бояна, который, как всегда, быстро сделал свой вывод и молчать не стал. «Тебе никогда Жуюй по-настоящему не нравилась, так ведь?» – сказал он ей во время их последнего полноценного разговора. Он к тому времени уже переехал и письмом попросил ее встретиться днем во вторник. Она пропустила школу и увиделась с ним около Заднего моря.
Нет, ты не прав, слабенько попыталась она защититься.
– Тогда почему ничего не сказала? Я могу понять, что не хотела говорить взрослым, но почему не сказала мне?
Никакие ее слова не умерили бы гнев Бояна ни тогда, ни позже. Слишком много он потерял – первую любовь, двух подруг, дом своего детства.
