В указанном месте она увидела Луизу, с нетерпением ее поджидавшую. После нежных объятий, длившихся с минуту, сестры уселись на краю рва и завели беседу.
– Опиши мне всю свою жизнь с тех пор, как нас с тобой разлучили, – попросила Валентина.
Луиза поведала о своих скитаниях, горестях, о своем одиночестве и нищете. Когда ей минуло шестнадцать лет, ее отправили в Германию к одной дальней родственнице и назначили содержание слишком незначительное, чтобы она могла ощущать себя независимой. Не выдержав общества тиранки дуэньи, Луиза сбежала в Италию, где смогла кое-как просуществовать, работая и соблюдая жестокую экономию. Достигнув совершеннолетия, она вступила во владение наследством – более чем скромным, ибо все фамильное состояние принадлежало графине. Даже родовые земли Рембо, выкупленные ею, перешли в собственность вдовы, и старуха мать покойного генерала обязана была своим безбедным существованием лишь «благодеяниям» невестки. Поэтому-то бабка всячески старалась с ней ладить и отступилась от Луизы, боясь очутиться в нужде.
Как ни мала была сумма, полученная молоденькой девушкой, она показалась ей несметным богатством: ведь отныне ей вполне хватало денег на удовлетворение своих потребностей, которые она научилась сдерживать. Некое обстоятельство – какое именно, Луиза сестре не объяснила – побудило ее вернуться в Париж, где она прожила шесть месяцев; там же услышала она о предстоящей свадьбе Валентины. Не устояв перед желанием повидать родные места и сестру, она послала письмо своей нянюшке, тетушке Лери, и эта добрая, любвеобильная женщина, единственная, с кем Луиза хоть и не часто, но переписывалась, пригласила ее погостить месяц-другой тайком на их ферме. Луиза охотно согласилась, боясь, что свадьба Валентины воздвигнет в скором времени еще одно непреодолимое препятствие между ней и сестрой.
– Бог с тобой! – вскинулась Валентина. – Напротив, это станет началом нашего сближения. Луиза, ты многое рассказала мне о своей жизни, но умолчала об одном, крайне интересующем меня обстоятельстве… Ты не сказала мне, что…
И Валентина запнулась, будучи не в силах произнести даже одно-единственное слово, касающееся рокового проступка сестры, который, не задумываясь, она смыла бы собственной кровью. Она чувствовала, что язык не повинуется ей, а на лбу проступила жгучая испарина.
Луиза поняла все, и, хотя всю жизнь она испытывала мучительные угрызения совести, ни разу еще ни один упрек не впивался так больно острым шипом в ее сердце, как теперешнее замешательство и молчание сестры. Уронив голову на руки, Луиза, чье сердце ожесточили несчастья, подумала, что одним своим недоговоренным вопросом Валентина причинила ей боль, несравнимую с той, что причиняли до сих пор все люди, вместе взятые. Но она тут же спохватилась, поняв, что Валентина просто чрезмерно деликатна, и догадалась, чего стоило этому целомудренному созданию настаивать на откровенном признании, а тем более выслушать его.
– Ну что ж, Валентина! – сказала она, обвивая рукой шею девушки.
Валентина прильнула к ее груди, и сестры залились слезами.
Потом Валентина утерла слезы, неимоверным усилием воли преодолела свою девичью непреклонность, желая исполнить новую, возвышенную роль великодушной и мудрой подруги Луизы.
– Скажи, – мягко заговорила она, – ведь где-то же есть существо, осветившее всю твою жизнь, существо, даже имени которого я не знаю, но которое, как мне порой кажется, я люблю всей душой и которому готова отдать свою нежность.
– Значит, ты хочешь, чтобы я тебе все рассказала, о моя отважная сестренка! А я-то думала, что никогда не решусь сообщить тебе о его существовании. Но, как я вижу, величие твоей души во много раз превосходит самые смелые мои чаяния. У меня есть сын, мы с ним никогда не расставались, я сама его воспитала. Я отнюдь не пыталась скрыть свой грех, что было бы нетрудно сделать, стоило удалить его от себя или не давать ему своего имени. Но он следовал за мной повсюду, и повсюду его присутствие напоминало людям о моей беде и моем раскаянии. И поверишь ли, Валентина, в конце концов я стала считать делом чести открыто называть себя его матерью, и все справедливые души отпускали мне мои грехи именно благодаря моему мужеству.
– Даже не будь я твоей сестрой, а также и твоей дочерью, – заявила Валентина, – я хотела бы быть в числе этих справедливых людей. Но где же он?
– Мой Валентин остался в Париже, он учится в коллеже. Поэтому-то я и покинула Италию и, решив повидаться с тобой, оставила его на месяц одного. Мой сын, Валентина, прекрасен, у него большое любящее сердце, он знает тебя и страстно желает обнять ту, чье имя носит, на кого он так похож. Он такой же белокурый, такого же спокойного нрава, как ты, и в четырнадцать лет он ростом уже почти с тебя… Скажи, когда ты выйдешь замуж, захочешь ли ты, чтобы я его к тебе привезла?
Валентина ответила сестре шквалом поцелуев.
Незаметно пролетели два часа, посвященные не только воспоминаниям о минувших годах, но и планам на будущее. Со всем пылом юности Валентина верила в его лучезарность, а Луиза, не столь в этом убежденная, умолчала о своих сомнениях. Вдруг на фоне темно-синего ночного неба у края оврага показалась чья-то черная тень. Валентина вздрогнула, и с уст ее сорвался испуганный крик. Но Луиза, положив ладонь на руку сестры, проговорила:
– Успокойся, это наш друг Бенедикт.
В первую минуту Валентину неприятно смутило его появление. Ей почудилось, что отныне по какой-то неясной закономерности любое событие ее жизни будет так или иначе связано с этим юношей. Однако, поразмыслив, она поняла, что присутствие Бенедикта в этой глуши вполне уместно, а главное, он проводит Луизу до фермы, находящейся отсюда более чем в одном лье. Она невольно отметила про себя почтительную деликатность юноши, который не позволил себе нарушить беседу сестер. Чем, как не преданностью, можно объяснить то, что он простоял на страже целых два часа? Учитывая все это, будет вопиющей неблагодарностью отнестись к нему холодно. Валентина прояснила Бенедикту ситуацию с запиской матери, взяла всю вину на себя и умоляла его перед визитом в замок запастись немалой дозой терпения и философского спокойствия. Бенедикт, смеясь, заверил, что будет стоек, и они с Луизой немного проводили Валентину, а затем отправились на ферму.
На следующий день он явился в замок. По счастливой случайности, порадовавшей Бенедикта, мигрень на сей раз поразила мадам де Рембо, но у нее, в отличие от Валентины, действительно разболелась голова, и ей пришлось остаться в постели. Таким образом, все сложилось гораздо удачнее, чем Бенедикт мог надеяться. Когда он узнал, что графиня не поднимется до вечера, он принялся за разборку фортепьяно, вынул все клавиши, после чего заявил, что следовало бы обновить замшу на молоточках и заменить несколько проржавевших струн, – словом, обеспечил себя работой на целый день. Валентине было необходимо помогать ему – подавать ножницы, наматывать проволоку на катушки, ударять по клавишам, чтобы проверить их звучание, словом, она возилась с инструментом больше, чем за всю свою жизнь. С другой стороны, выяснилось, что Бенедикт менее искусный настройщик, чем Валентина описала его матери. Он порвал не одну струну, брался крутить не тот колышек, какой следовало, и не раз ради правильного звучания одной-единственной ноты нарушал гармонию целой гаммы. Тем временем старуха маркиза входила и выходила из комнаты, кашляла, дремала, и чем больше их сторожила, тем свободнее они себя чувствовали. Бенедикт провел восхитительный день. Валентина была так мила, так чистосердечно весела, так непритворно предупредительна в отношении Бенедикта, что немыслимо было чувствовать себя неловко в ее обществе. Кроме того, по неизвестной причине оба уже через час отбросили по молчаливому согласию светские манеры. Между ними установились дружески-беззаботные отношения. Они смеялись над неловкостью друг друга, их пальцы то и дело встречались на клавиатуре, но жизнерадостность гнала прочь волнение, и они иной раз даже спорили – совсем как старые друзья. Наконец к пяти часам фортепьяно было настроено, и Валентина немедленно изобрела новый повод удержать в замке Бенедикта. В этом юном сердце нашлось место, пусть ничтожно малое, для лицемерия. Зная, что от графини можно добиться многого преувеличенной почтительностью, девушка проскользнула к ней в спальню.
