Итак, она велела достать из недр гардеробов самые богатые наряды и драгоценности, размышляя притом, какими следует наделить Валентину, чтобы та не выглядела такой взрослой и сформировавшейся, какой была на самом деле. Но случилось так, что среди всех этих приготовлений Валентина, мечтавшая воспользоваться неделей свободы, выказала себя более проницательной и ловкой, чем когда-либо. Она начала догадываться, что мать не случайно так скрупулезно занимается ее туалетом и пытается нагромоздить непреодолимые трудности, лишь бы склонить Валентину остаться дома. А ядовитое замечание старухи маркизы о том, что ох как непросто вывозить в свет двадцатилетнюю дочку, окончательно открыло Валентине глаза. Поэтому-то она начала со страстью порицать глупую моду, празднества, поездки и префектов. Удивленная мать с одобрением слушала ее пылкие протесты и предложила отказаться от этой поездки, уверив, что тоже не поедет. Казалось, дело было улажено, но час спустя, когда дочь убрала картонки и прекратила сборы, госпожа де Рембо снова занялась своими приготовлениями, заявив, что, если все как следует обдумать, неразумно, а возможно, даже опасно не явиться к префекту и не быть представленной принцессе. Она, мол, согласна принести себя в жертву ради этого чисто политического шага, но освобождает дочь от неприятной ей повинности.
Валентина, которая за одну неделю обучилась науке хитрить, сумела скрыть свою радость.
На следующий день, как только колеса кареты, которую подготовили для графини, проложили на песке главной аллеи две колеи, Валентина бросилась к бабушке и попросила у нее разрешения провести целый день на ферме у Атенаис.
По словам Валентины, подружка пригласила ее, чтобы вместе позавтракать под открытым небом, и обещала, что для такого случая испекут пирог. Произнеся слово «пирог», Валентина спохватилась, но было поздно: старуха маркиза тоже пожелала принять участие в пиршестве. К счастью, она отказалась от своей затеи из-за жары и дальнего пути.
Валентина, выехавшая верхом, спешилась неподалеку от фермы, отослала слугу с лошадью домой, а сама, как горлинка, понеслась вперед меж цветущих кустов, которыми была обсажена дорога в Гранжнев.
13
Валентине удалось заранее предупредить Луизу о своем визите, поэтому-то вся ферма радостно прихорашивалась в ожидании гостьи. Атенаис поставила свежие букеты в синие стеклянные вазы, Бенедикт подстриг в саду деревья, прошелся граблями по дорожкам, починил скамейки. Тетушка Лери собственноручно испекла превосходное печенье, какое и не снилось самым искусным поварихам. Дядюшка Лери побрился и нацедил из бочки в погребе лучшего вина. Когда же Валентина, никем не сопровождаемая, бесшумно вошла в столовую, ее приветствовали криками радостного изумления. Она бросилась в объятия тетушки Лери, присевшей перед гостьей в реверансе, горячо пожала руку Бенедикту, как дитя попрыгала вместе с Атенаис и наконец повисла на шее у сестры. Никогда еще Валентина не чувствовала себя такой счастливой; вдали от взглядов матери, вдали от ее грозной ледяной суровости, сковывавшей каждый шаг, она и двигалась свободнее, и впервые жила полной жизнью. Валентина была кротким и добрым созданием, небеса допустили несомненную ошибку, поместив эту простую душу, чуждую всякого тщеславия, в палатах, где приходилось дышать искусственной атмосферой. Меньше чем кто-либо была она создана для роскоши, для триумфов и светской суеты. Напротив, она стремилась к скромным домашним радостям, и чем суровее упрекали ее за это, словно за некое преступление, тем больше жаждала она бесхитростного существования, почитая его земным раем. Если она и хотела выйти замуж, то лишь для того, чтобы иметь свой дом, детей, жить уединенно. Сердце ее жаждало настоящих привязанностей, пусть немногочисленных, пусть даже не слишком разнообразных. Ни одной женщине на свете семейные добродетели не казались только лишь долгом.
Но роскошь, в которой она жила, когда все ее желания, даже капризы, предупреждались заранее, не подразумевала для Валентины каких-либо домашних забот. Когда вокруг тебя двадцать слуг, как-то смешно заниматься хозяйством, к тому же можно быть обвиненной в скупости. Хорошо еще, что Валентине разрешили заботиться о птичьем дворе, и легко можно было разгадать ее нрав, видя, с какой заботой и любовью ухаживает она за своими крохотными питомцами.
Когда же Валентина очутилась на ферме, среди кур, охотничьих псов, козлят, когда она увидела Луизу за прялкой, тетушку Лери – за стряпней и Бенедикта – за починкой сетей, ей показалось, что наконец-то попала она в ту обстановку, для какой рождена. Ей тоже захотелось чем-нибудь заняться, но, к великому удивлению Атенаис, Валентина не села за фортепьяно, не предложила закончить изящную вышивку, а принялась довязывать серый чулок, валявшийся на стуле. Атенаис подивилась ее проворству и спросила, знает ли Валентина, для кого она с таким усердием вяжет чулок.
– Для кого? – заинтересовалась Валентина. – Понятия не имею, но все равно, для кого-нибудь из вас, ну хотя бы для тебя.
– Это для меня-то серые чулки? – презрительно отозвалась Атенаис.
– Значит, для тебя, сестрица? – спросила Валентина Луизу.
– Этот чулок я тоже вязала, – ответила Луиза, – но начала его тетушка Лери. А кому он предназначается, я не знаю.
– А если для Бенедикта? – заметила Атенаис, лукаво поглядывая на Валентину.
Бенедикт поднял голову, бросил работу и молча оглядел женщин.
Валентина вспыхнула, но сразу же овладела собой.
– Ну что ж, хотя бы и для Бенедикта, – сказала она, – я с радостью потружусь для него.
С этими словами она подняла на подругу смеющиеся глаза. Атенаис покраснела от досады. Непонятное чувство задиристой недоверчивости вдруг родилось в ее душе.
– Ай-ай-ай, – проговорила с опрометчивым прямодушием добрая Валентина, – видно, тебе это не слишком-то приятно. И впрямь, я виновата, Атенаис, я залезла в чужие владения, захватила принадлежащие тебе права. Ну так бери скорее работу и прости меня – не мое дело готовить приданое твоему жениху.
– Мадемуазель Валентина, – сказал Бенедикт, в душе которого все клокотало от досады на Атенаис, – если вам не претит поработать на самого скромного из своих вассалов, умоляю вас, продолжайте вязать. Хорошенькие пальчики Атенаис никогда не притрагиваются к таким грубым ниткам и не держат такие тяжелые спицы.
На черных ресницах Атенаис повисли слезинки. Луиза с упреком подняла глаза на Бенедикта. Удивленная Валентина оглядела всех троих поочередно, стараясь разгадать тайный смысл происходящего.
Если слова Бенедикта причинили такую острую боль молодой фермерше, то вовсе не потому, что в них заключался упрек в легкомыслии (к этим упрекам она уже давно привыкла), – Атенаис поразил покорно-фамильярный тон, каким ее кузен обратился к Валентине. В общих чертах Атенаис уже была известна история их первого знакомства, и до этой минуты ее ничто не тревожило. Но она не знала, что за это короткое время между ними успели установиться доверительные отношения, чего никогда бы не случилось без этих чрезвычайных обстоятельств. Ей было горько и странно слышать, как прирожденный бунтарь Бенедикт, не принимающий притязаний знати, именует себя покорнейшим вассалом мадемуазель де Рембо… Что же так изменило его принципы? Какую власть приобрела над ним Валентина?
