И однако ж, он говорил себе, надежда завоевать такую женщину, как Валентина, пробудила бы в нем таланты, тщеславие, подвигла бы его сделать карьеру. Она вызвала бы к жизни источник энергии, который, не находя себе применения в служении другим, зачах и иссяк в его груди. Она скрасила бы его нищенское существование, вернее – с ней не было бы нищеты, ибо ради Валентины Бенедикт сделал бы все, даже то, что выше человеческих сил.
Но вот Бенедикт навеки утратил ее, и это ввергало его в отчаяние.
Когда же он узнал, что господин де Лансак прибыл в замок, что через три дня Валентина выйдет за него замуж, его охватила такая неудержимая ярость, что минутами ему казалось, будто он рожден для самых кровавых преступлений. До сего времени он ни разу не подумал о том, что Валентина может принадлежать другому мужчине. Он охотно примирился бы еще с тем, что никогда не будет ею обладать, но видеть, как смысл его жизни достанется другому, поверить в это он был не в силах. И хотя несчастье было очевидно, неизбежно, неотвратимо, он упорно надеялся, что господин де Лансак умрет или умрет сама Валентина в тот самый час, когда ее поведут к алтарю, чтобы освятить отвратительные узы. Бенедикт никому не доверял свои мысли, боясь прослыть сумасшедшим, но он и впрямь рассчитывал на некое чудо и, видя, что оно не совершается, проклинал Бога, который сначала дал ему надежду, а потом отнял ее. Ибо человек все роковые минуты своей жизни связывает с Богом, ему необходимо верить в Создателя хотя бы для того, чтобы воздавать ему хвалу за свои радости или обвинять в собственных ошибках.
Но гнев Бенедикта удесятерился, когда он, как-то бродя вокруг парка, заметил Валентину, прогуливавшуюся вдвоем с господином де Лансаком. Секретарь посольства был предупредителен, любезен, выглядел чуть ли не победителем. Бедняжка Валентина была бледна, удручена, но на лице ее запечатлелось обычное кроткое и покорное выражение, она даже пыталась улыбаться, слушая медоточивые речи жениха.
Итак, все кончено, этот человек здесь, он женится на Валентине! Бенедикт, обхватив голову руками, до вечера пролежал во рву, снедаемый отчаянием безысходности.
А она, бедная девушка, принимала свою судьбу молча, покорно и безропотно. Ее любовь к Бенедикту возросла до такой степени, что Валентина уже не могла упрятать в тайники души эту нежданную беду, но между сознанием вины и стремлением отдаться запретному чувству лежал долгий и трудный путь, особенно трудный потому, что Бенедикта не было поблизости и он не мог уничтожить одним взглядом плоды с трудом выношенного решения. Валентина была набожна; вручив свою судьбу в руки Божьи, она ждала господина де Лансака в надежде, что сумеет вновь обрести те чувства, которые, как ей казалось, она к нему питала.
Но когда он приехал, Валентина тут же поняла, как далека эта слепая и снисходительная привязанность к жениху от подлинной любви, – господин де Лансак сразу лишился в ее глазах того очарования, которым раньше она наделяла его в своем воображении. В его обществе она чувствовала себя скованной, заледенелой, ей было скучно. Она слушала его рассеянно и отвечала лишь из любезности. Сначала господин де Лансак не на шутку встревожился, но, убедившись, что свадьбе ничто не грозит и что Валентина, по-видимому, не будет возражать против их брака, отбросил беспокойство, объяснив все девичьими капризами, вникать в которые он не имел охоты и предпочитал делать вид, что ничего не замечает.
Однако Валентина с каждой минутой испытывала к нему все большее отвращение. Она была очень набожна, даже излишне набожна – и в силу полученного воспитания, и по велению сердца. Она запиралась в спальне и целыми часами молилась, все еще надеясь найти в сосредоточенной пылкой молитве ту силу, что позволила бы ей одуматься и выполнить свой долг. Но эти аскетические бдения лишь утомляли ее и усиливали власть Бенедикта над ее душой. После молитвы она чувствовала себя еще более измученной, еще более опустошенной, чем прежде. Мать удивлялась ее грустному виду, была не на шутку встревожена и упрекала Валентину за то, что она стремится омрачить столь сладостные для материнского сердца минуты. Несомненно, все эти досадные детали до смерти надоели госпоже де Рембо. Желая покончить с ними разом, она решила сыграть свадьбу скромно и без блеска здесь же, в деревне. Какова бы ни была природа печали Валентины, ее матери не терпелось забыть о ней как можно скорее и, развязав себе руки, вернуться в свет, где присутствие дочери уже давно мешало ей сверх всякой меры.
Бенедикт перебрал в уме тысячи самых нелепых планов. Последний, на котором он остановился и который принес ему некоторое умиротворение, сводился к тому, чтобы еще раз увидеть Валентину, прежде чем навеки проститься с ней, ведь он тешил себя мыслью, что любовь его пройдет, как только господин де Лансак станет ее мужем. Он надеялся, что Валентина успокоит его и утешит добрым словом или исцелит его целомудренностью отказа.
Вот что он написал ей:
«Мадемуазель,
Я Ваш друг до гробовой доски, Вы сами это знаете, Вы называли меня братом, Вы запечатлели на моем челе священное свидетельство Вашего уважения и доверия. Тем самым Вы позволили мне надеяться, что я найду у Вас совет и поддержку в трудные минуты моей жизни. Я чудовищно несчастлив, мне необходимо увидеть Вас хотя бы на один миг, почерпнуть мужество у Вас, которая сильнее и бесконечно выше меня. Я не мыслю себе, что Вы откажете в этой милости. Мне известно Ваше великодушие, Ваше презрение к глупым условностям света и опасностям, когда речь идет о добром деле. Я видел Вас с Луизой, я знаю: Вы все можете. Именем дружбы, столь же святой, столь же чистой, как дружба Луизы, коленопреклоненно заклинаю Вас прийти сегодня вечером на луг.
Бенедикт».
20
Валентина любила Бенедикта и не могла устоять против его просьбы. Первая любовь всегда столь невинна, что даже не подозревает опасных последствий. Валентина запрещала себе думать об истинной причине горя Бенедикта. Она знала, что он несчастлив, и готова была объяснить это самыми невероятными невзгодами, лишь бы не назвать ту, что угнетала его в действительности. Даже самая чистая совесть сбивается на ложные, извилистые тропы! Как может столь впечатлительная женщина, вступившая на суровый, немыслимо трудный путь долга, как может она не входить ежечасно в сделку с требованиями этого долга? Валентина без труда нашла немало причин, объясняющих горе Бенедикта, и уверила себя, что она-то здесь ни при чем. Не раз Луиза говорила ей, особенно в последнее время, как огорчают ее печаль юноши и его беспечность в отношении будущего; говорила Луиза также о том, что в скором времени ему придется покинуть дом Лери, и Валентина убедила себя, будто Бенедикт, одинокий, без всякого состояния и поддержки, нуждается в ее покровительстве и советах.
Уйти из дома накануне свадьбы было нелегким делом еще и потому, что господин де Лансак буквально осаждал невесту своим вниманием и заботой. Однако Валентина умолила кормилицу говорить всем, кто спросит, что она уже легла; сама же, не желая терять времени, а на самом деле боясь раздумать, так как начинала пугаться своей решимости, быстрым шагом пересекла луг. Наступило полнолуние, и вокруг было светло как днем.
