«Хватит ли у Валентины мужества приказать графу удалиться? – думал Бенедикт. – О, с какой охотой я отдал бы ей всю свою силу!»
И он, поднявшись на второй этаж, стал ощупью пробираться к другому, более слабому лучу света, просачивавшемуся в щель под закрытой дверью, пока наконец не приник к створке двери ухом. Теперь-то он у цели! В этом убедило его бешеное биение собственного сердца и слабое дыхание Валентины, уловить и узнать которое было дано лишь человеку, обуреваемому страстью.
Задыхаясь, чувствуя стеснение в груди, он прислонился к двери и вдруг почувствовал, что она подается; тогда он толкнул дверь, и она бесшумно открылась.
«Великий Боже! Неужели она ждала его?» – подумал Бенедикт, готовый превратить любой пустяк в новую для себя пытку.
Он шагнул вперед; кровать была расположена таким образом, что лежащий не мог видеть двери. Под матовым стеклянным колпаком горел ночник. Значит, он на месте? Бенедикт сделал еще один шаг. Полог был наполовину поднят, на постели, полностью одетая, дремала Валентина. Поза ее достаточно ясно свидетельствовала о пережитых волнениях – она прикорнула на краю ложа, спустив ноги на ковер, и дремала, уронив отуманенную усталостью голову на подушки. Лицо ее было смертельно бледно, и по учащенному биению вздувшихся на шее и висках артерий можно было видеть, как лихорадочно кипит ее кровь.
Едва Бенедикт успел проскользнуть за изголовье кровати и протиснуться в узкий промежуток между стеной и пологом, как в коридоре послышались шаги господина де Лансака.
Он направлялся сюда и сейчас войдет в спальню. Бенедикт по-прежнему сжимал в руке пистолет, будучи уверен: здесь враг не уйдет от него, достаточно ему приблизиться к кровати, и он падет мертвый, не коснувшись белоснежных простыней брачного ложа.
Шорох, который произвел Бенедикт, прячась за пологом, разбудил Валентину, она слабо вскрикнула и резко выпрямилась, но, не увидев ничего подозрительного, прислушалась и различила в тишине шаги мужа. Тогда она поднялась и бросилась к двери.
Тут Бенедикт вдруг понял все. Он выступил из своего убежища, готовясь всадить пулю в лоб этой бесстыдной и лживой женщине, но замер в ужасе, убедившись, что Валентина бросилась к двери с единственным намерением запереть ее.
Несколько долгих минут прошло в полной тишине, к великому удивлению Валентины и Бенедикта, который снова спрятался за полог; потом в дверь тихонько постучали. Валентина не отозвалась, а Бенедикт, высунувшись из-за занавески, слышал ее неровное, прерывистое дыхание, видел ее лицо, искаженное ужасом, побелевшие губы, пальцы, которые судорожно сжимали защищавшую ее дверную задвижку. «Мужайся, Валентина, – чуть было не крикнул Бенедикт, – нас двое, и мы выдержим любой натиск». Но тут послышался голос Катрин.
– Откройте, барышня, – проговорила она, – не бойтесь, это я, и я одна. Граф ушел, он внял нашим с маркизой доводам, я умоляла его от вашего имени не приходить к вам. Мы ему такого наговорили о вашей болезни! Но, надеюсь, у вас и в помине этого нет, – добавила добрая женщина, входя в спальню и заключая Валентину в объятия. – Только не вздумайте действительно расхвораться так серьезно, как мы расписали.
– О, я думала, что умру! – ответила Валентина, целуя свою кормилицу. – Но теперь мне легче, ты спасла меня хоть на несколько часов! А там – да защитит меня Господь!
– Ох, дитя мое, что это вы такое удумали! – воскликнула Катрин. – Ложитесь-ка в постель. А я посижу у вас до утра.
– Нет, Катрин, не надо, иди спать. Ты и без того провела при мне не одну бессонную ночь. Иди, я требую, слышишь! Мне сейчас лучше, теперь я спокойно усну. Только закрой спальню, возьми ключ с собой и не ложись, пока не запрут все двери.
– Не беспокойтесь. Уже запирают – слышите, как стукнула входная дверь?
– Да, слышу. Покойной ночи, няня, милая моя нянюшка!
Но Катрин не сразу решилась уйти и выдумывала все новые предлоги, лишь бы побыть с Валентиной: она боялась, как бы ее питомице не сделалось ночью худо. Наконец она уступила и, закрыв дверь, унесла с собой ключ.
– Если вам что потребуется, позвоните! – крикнула она через дверь.
– Хорошо, не волнуйся, спи спокойно, – ответила Валентина.
Она опустила щеколду, встряхнула головой – длинные ее волосы рассыпались по плечам – и охватила голову руками. Дышала она тяжело, как человек, только что избегший опасности. Наконец она села, вернее, бессильно опустилась на постель скованным, неловким движением, словно сраженная отчаянием или недугом. Слегка пригнувшись, Бенедикт мог ее видеть. Если бы он даже вышел из своего убежища, Валентина его не заметила бы. Уронив руки, вперив взор в пол, она сидела неподвижно, как застывшая безжизненная статуя; казалось, все силы ее истощены, а сердце угасло.
23
Бенедикту было хорошо слышно, как в доме одну за другой заперли все двери. Мало-помалу шаги слуг затихли где-то в нижнем этаже, последние отблески света, еще пробегавшие по листве, погасли, глухую тишину нарушали лишь отдаленные звуки музыки да пистолетные выстрелы, которыми в Берри в знак общего веселья и по установившемуся обычаю сопровождаются празднования свадеб и крестин. Бенедикт неожиданно очутился в положении, о котором не посмел бы даже грезить. Эта ночь, эта страшная ночь, которую он по велению судьбы должен был провести, терзаемый яростью и страхом, эта ночь соединяла его с Валентиной! Господин де Лансак вернулся в гостевой домик, а Бенедикт, безнадежно отчаявшийся Бенедикт, который собирался пустить себе пулю в лоб где-нибудь в овраге, очутился в спальне Валентины, в ее запертой на ключ спальне! Его мучила совесть из-за того, что он отринул Бога, проклял день своего рождения. Эта нежданная радость, пришедшая на смену мысли об убийстве и самоубийстве, овладела им столь властно, что он не подумал даже о тех ужасных последствиях, которые повлечет его пребывание здесь. Он не желал признаться себе в том, что, узнай домочадцы о его присутствии в этой спальне, Валентина погибла бы, он не задумывался над тем, не сделает ли этот неожиданный и мимолетный триумф еще более горькой мысль о неизбежности смерти. Он всецело был во власти лихорадочного упоения, которое охватывало его при мысли, что он не внял велениям судьбы. Прижав обе руки к груди, он пытался утишить жгущий его пламень. Но в ту самую минуту, когда страсть возобладала и Бенедикт уже готов был выдать свое присутствие, он замер, опасаясь оскорбить Валентину. Его объяла почтительная и стыдливая робость, которая и есть отличительное свойство всякой истинной любви.
Не зная, на что решиться, снедаемый тоской и нетерпением, он уже готов был выйти из своего укрытия, как вдруг Валентина дернула за сонетку, и через минуту появилась Катрин.
– Дорогая нянечка, – проговорила Валентина, – ты забыла дать мне настойку.
– Ах да, настойку! – отозвалась добрая женщина. – А я-то думала, что сегодня вы ее принимать не будете. Пойду приготовлю.
– Нет, это слишком долго. Накапай немножко опиума в флердоранжевую воду.
