– А моя дружба?
– Ваша дружба? Это гораздо больше того, что я заслуживаю, я недостоин ответить на нее, да и не хочу. Ах, Валентина, вам следовало бы уснуть навсегда; проснувшись, даже самая чистая женщина становится лицемеркой. Ваша дружба!
– О, какой же вы эгоист! Значит, для вас мои угрызения совести – ничто!
– Это не так, именно потому-то я и хочу умереть. Зачем вы пришли сюда? Если вы, забыв религиозные каноны, отбросив угрызения совести, пришли сюда не затем, чтобы сказать мне: «Живи, и я тебя полюблю», вам лучше было бы остаться дома, забыть меня, дать мне погибнуть. Разве я у вас чего-нибудь просил? Разве хотел отравить вашу жизнь? Разве играл я вашим счастьем, отгораживал от ваших принципов? Разве я вымаливал ваше сострадание? Послушайте, Валентина, тот благородный порыв, что привел вас сюда, ваша дружба – все это пустое. Ваши слова могли бы обмануть меня месяц назад, когда я еще был ребенком в душе и один ваш взгляд давал мне силы прожить день. С тех пор я перенес слишком много, слишком глубоко познал страсть и не позволю себя ослепить. Я не начну снова бесполезной и безумной борьбы, не в моих силах противостоять моему уделу. Знаю, что вы будете возражать, уверен, что вы так и поступите. Время от времени вы бросите мне слово ободрения и сочувствия, чтобы помочь мне избавиться от мук, и то, пожалуй, будете упрекать себя за это, как за преступление, и побежите к священнику, умоляя отпустить вам этот грех, грех непростительный. Ваша жизнь будет искалечена и испорчена мною, ваша душа, доселе чистая и безмятежная, станет столь же мятущейся, как и моя! Упаси вас Боже! А я, вопреки всем этим жертвам, которые вы сочтете непомерно огромными, я буду несчастнейшим из людей! Нет, нет, Валентина, не будем заблуждаться. Я должен умереть. Такая, как вы есть, вы не можете любить меня, не коверкая свою душу, а я не желаю счастья, которое обойдется вам столь дорого. Я далек от мысли вас обвинять. Я люблю вас пылко и восторженно за вашу добродетель, за вашу чистоту и силу. Оставайтесь же такой, какая вы есть, не спускайтесь ступенью ниже, чтобы стать вровень со мной. Вы можете заслужить райское блаженство. А я, чья душа принадлежит небытию, я хочу возвратиться в это небытие. Прощайте, Валентина, спасибо вам за то, что вы пришли попрощаться со мной.
Эти речи, силу которых Валентина ощутила всей душой, привели ее в отчаяние. Она не нашлась, что ответить, и, припав лицом к краю постели, горько зарыдала. Самым притягательным в Валентине была искренность ее переживаний, она не старалась ввести в заблуждение ни себя, ни других.
Ее страдания произвели на Бенедикта большее впечатление, чем все, что она могла бы ему сказать: он понял, что это столь благородное и честное сердце может разорваться при мысли потерять его, Бенедикта, понял и обвинял себя в бездушии. Он схватил руку Валентины, а она прижалась лбом к его руке и оросила ее слезами. И тут он почувствовал небывалый прилив радости, силы и раскаялся в содеянном.
– Простите, Валентина! – вскричал он. – Я жалкий, подлый человек, раз я заставил вас плакать! Нет, нет! Я не заслуживаю ни этой печали, ни этой любви, но, Бог свидетель, я стану достойным их! Не уступайте мне, ничего мне не обещайте, только прикажите, и я буду повиноваться вам без слова возражения. О да, это мой долг, я должен жить, как бы ни был я несчастлив, лишь для того, чтобы не пролилась ни одна ваша слезинка. Но, вспоминая, что вы сделали для меня нынче, я уже не буду несчастлив, Валентина. Клянусь, я перенесу все, никогда не пожалуюсь, не буду принуждать вас к жертвам и борьбе. Скажите только, что вы хоть изредка будете жалеть обо мне тайно, не изгоните воспоминания обо мне из своей души, скажите, что вы будете любить Бенедикта по воле Божьей… Но нет, ничего не говорите, разве вы уже не сказали все? Разве я не понимаю, что только неблагодарный и глупый человек может потребовать большего, чем эти слезы и это молчание!
Как странен все-таки язык любви! И какое необъяснимое противоречие для холодного наблюдателя заключено в этих клятвах добродетельного стоика, скрепленных пламенными лобзаниями под покровом плотных занавесок на ложе любви и страдания. Если бы можно было воскресить первого человека, которому Господь дал подругу, дал ложе из мха и одиночество первозданной природы, тщетно вы искали бы в этой бесхитростной душе способность любить. И обнаружили бы, что ему неведомы величие души и высокая поэзия чувств. Не потому ли он был духовно ниже, чем современный человек, развращенный цивилизацией? Жила ли в этом атлетическом теле душа, не знающая страсти, равно как и мужества?
Но нет, человек не меняется, только сила его направлена на иные препятствия, вот и все. В прежние времена он укрощал медведей и тигров, ныне он борется против общества, стремится искоренить его заблуждения и невежество. В этом его сила, а возможно, и слава. Физическая мощь сменилась мощью духовной. По мере того как из поколения в поколение дряблеет мускулатура, возрастает сила человеческого духа.
Валентина выздоравливала быстро, Бенедикт поправлялся медленнее, но непосвященные в тайну все равно считали это чудом. Госпожа де Рембо, выиграв процесс и приписав победу всецело себе, возвратилась в замок, чтобы провести несколько дней с дочерью. Убедившись, что дочь здорова, она тут же укатила в Париж. Избавившись от материнского долга, она сразу почувствовала себя моложе лет на двадцать. Валентина, отныне полная и никем не стесняемая хозяйка замка Рембо, осталась одна с бабушкой, которая, как уже известно читателю, не была докучливым ментором.
Вот тогда-то Валентина пожелала сойтись как можно ближе с сестрой. Для этого требовалось лишь согласие господина де Лансака, ибо можно было не сомневаться, что старуха маркиза с радостью встретит свою внучку. Но господин де Лансак еще ни разу не высказался достаточно открыто по этому вопросу, и это настораживало Луизу, да и сама Валентина начала сильно сомневаться в искренности мужа.
Тем не менее она решила во что бы то ни стало предложить Луизе приют в замке и была с ней подчеркнуто нежна, как бы желая восполнить недоданное сестре по милости семьи. Однако Луиза наотрез отказалась перебраться в замок.
– Нет, дорогая, – сказала она, – я не желаю, чтобы по моей вине ты навлекла на себя недовольство мужа. Моя гордость уже заранее страдает при мысли, что я поселюсь в доме, откуда меня могут прогнать. Пусть лучше все останется по-прежнему. Теперь мы видимся без помех, чего же нам еще? К тому же я не могу долго оставаться в Рембо. Воспитание моего сына еще далеко не закончено, и я должна находиться в Париже несколько лет, чтобы следить за его учением. Нам будет легче встречаться там, но пусть наша дружба пока остается сладостной тайной для нас обеих. Свет наверняка осудит тебя за то, что ты общаешься со мной, а мать, возможно, даже проклянет тебя. Вот они, наши неправедные судьи, их следует опасаться, и законы их нельзя преступать открыто. Пусть все останется по-прежнему. Пока Бенедикт нуждается в моих заботах, но через месяц, самое большее, я уеду, а пока что постараюсь видеться с тобой каждый день.
И в самом деле, сестры часто встречались, обычно в гостевом домике, где останавливался во время своих наездов в Рембо господин де Лансак. По желанию Валентины там устроили кабинет для занятий. Сюда она велела перенести свои книги и мольберт, здесь проводила почти все время, а вечерами Луиза приходила к сестре, и они беседовали до поздней ночи. Несмотря на все меры предосторожности, во всей округе теперь знали, кто такая Луиза, и слухи о ее пребывании здесь достигли наконец ушей старой маркизы. Сначала она испытала живейшую радость, в той мере, в какой ей было дано испытывать какие-либо чувства, и решила непременно позвать к себе внучку и расцеловать ее, так как в течение долгого времени Луиза была самой сильной привязанностью маркизы. Однако компаньонка старухи, особа осторожная и весьма строгих правил, полностью подчинившая себе свою госпожу, дала ей понять, что об этой встрече рано или поздно узнает госпожа де Рембо и не преминет отомстить.
