– Но сейчас-то чего мне бояться, – возражала маркиза, – ведь пенсион я теперь получаю от Валентины. Разве я не в ее доме? И раз сама Валентина, как уверяют, видится тайком с сестрой, разве не порадует ее мое сочувствие?
– Госпожа де Лансак, – отвечала старуха компаньонка, – зависит от своего мужа, а вы сами знаете, что господин де Лансак не особенно-то стремится наладить с вами добрые отношения. Поостерегитесь, маркиза, зачем вам необдуманным поступком отравлять последние годы своей жизни. Ваша внучка сама не торопится вас увидеть, раз она не известила вас о своем прибытии в наши края; и даже госпожа де Лансак не сочла нужным посвятить вас в свою тайну. По моему мнению, вам следует вести себя так, как вы вели себя до сих пор, другими словами – делайте вид, что не замечаете, какой опасности подвергают себя другие, и постарайтесь любой ценой сберечь свой покой.
Совет этот пришелся по нраву старой маркизе и в конце концов был принят: она закрыла глаза на то, что происходило вокруг, и все осталось как прежде.
В первое время своего замужества Атенаис весьма жестко обходилась с Пьером Блютти; однако она не без удовольствия наблюдала, как упорно старается муж победить ее неприязнь. Такой человек, как господин де Лансак, удалился бы, уязвленный первым же отказом, но Пьер Блютти обладал талантом дипломатии не в меньшей степени, чем де Лансак. Пьер отлично видел, что пыл, с каким он старается заслужить прощение жены, унижение, с каким его вымаливает, и нелепый скандал, который он устроил в присутствии тридцати свидетелей его унижения, – все это льстит тщеславию юной фермерши. Когда друзья Пьера покидали свадебный пир, он, хотя еще и не получил прощения супруги, обменялся с ними на прощание многозначительной улыбкой, говорившей, что его отчаяние не так велико, как он хотел показать. А когда Атенаис забаррикадировала дверь спальни, он недолго думая полез в окошко. Кого бы не тронула такая решимость – мужчина готов сломать себе шею, лишь бы добиться вас. И когда на следующий день, во время завтрака, на ферму Пьера Блютти дошли вести о смерти Бенедикта, Атенаис сидела, вложив свою ручку в руку мужа, и каждый его выразительный взгляд вызывал на прелестных щечках фермерши яркую краску.
Однако сообщение о трагедии вновь вызвало утихшую было бурю. Атенаис пронзительно закричала, ее без чувств вынесли из комнаты. Когда на следующий день стало известно, что Бенедикт жив, кузина непременно пожелала его видеть. Блютти понял, что в такую минуту нельзя перечить Атенаис, тем более что старики Лери сами показали пример дочери, помчавшись к изголовью умирающего. Поэтому Пьер решил, что разумнее всего будет пойти и ему тоже и показать тем самым своей новой родне, что он уважает их горе. Он понимал, что гордость его не пострадает от подобного проявления покорности, раз Бенедикт находится без сознания и его не узнает.
Итак, он отправился с Атенаис навестить больного, и, хотя его сочувствие к Бенедикту было не совсем искренним, вел он себя вполне прилично, надеясь заслужить благосклонность жены. Вечером, несмотря на настойчивое желание Атенаис провести ночь у постели больного, тетушка Лери приказала дочери отправляться домой вместе с мужем. Усевшись вдвоем в бричку, супруги сначала дулись друг на друга, но потом Пьер Блютти решил переменить тактику. Он не только не показал, как оскорбляют его слезы жены, проливаемые по Бенедикту, – он сам стал оплакивать несчастного, как это происходит у могильной плиты. Атенаис не ожидала встретить со стороны Пьера столько великодушия и, протянув мужу руки, прижалась к нему со словами:
– Пьер, у вас доброе сердце, я постараюсь любить вас так, как вы того заслуживаете.
Когда же Блютти увидел, что Бенедикт вовсе не собирается умирать, он стал не так спокойно относиться к тому, что его супруга то и дело бегает в хижину у оврага, однако он ничем не выдавал своего неудовольствия. Когда же Бенедикт почувствовал себя крепче и даже начал ходить, ненависть снова пробудилась в сердце Пьера, и он счел, что наступило время проявить свою власть. Он был «в своем праве», как весьма тонко выражаются крестьяне, когда по счастливой случайности могут заручиться поддержкой закона, пренебрегая при этом голосом совести. Бенедикт не нуждался более в уходе кузины, ее участие могло лишь скомпрометировать ее. Излагая все эти соображения супруге, Блютти смотрел на нее многозначительно, голос его звучал столь твердо, что Атенаис, впервые видевшая мужа в таком состоянии, отлично поняла, что следует подчиниться.
Лишь несколько дней она была печальна, а потом смирилась: Пьер Блютти стал проявлять себя как полновластный супруг, оставаясь при этом страстным любовником. Это прекрасный пример того, сколь отличны предрассудки в различных слоях общества. Человек знатного происхождения и буржуа в равной мере сочли бы себя оскорбленными любовью жены к другому. Удостоверившись в этом, они не стали бы искать руки предательницы, общественное мнение заклеймило бы их позором. Если бы их обманула жена, их преследовали бы насмешками. Однако же благодаря хитроумной и дерзкой тактике, с какой Пьер Блютти повел дело, он завоевал среди односельчан почет и уважение.
– Посмотрите на Пьера Блютти, – говорили люди, желая привести в пример образец решимости, – женился на кокетке, на девице избалованной, которая и не думала скрывать, что любит другого, и даже на свадьбе устроила скандал, хотела от него уйти. И что же? Он не отступился, добился своего, не только обломал ее, а еще заставил себя полюбить. Вот это парень! Такому палец в рот не клади!
Глядя на Пьера Блютти, каждый парень в округе поклялся себе не обращать внимания, если на первых порах жена заартачится.
27
Первое время Валентина посещала домик у оврага довольно часто. Сначала ее присутствие успокаивало болезненно взбудораженного Бенедикта, но как только он окреп и ее визиты прекратились, любовь его к Валентине стала горькой и мучительной. Теперешнее его положение казалось ему непереносимым, и Луизе пришлось несколько раз брать его вечером в гостевой домик. Слабохарактерная Луиза, попавшая под власть Бенедикта, испытывала муки из-за укоров совести и не знала, как оправдать свою опрометчивость в глазах Валентины. А та со своей стороны шла навстречу опасности и радовалась, что сестра становится ее соучастницей. Она покорно отдалась воле рока, не желая заглядывать вперед, и черпала в неосмотрительности Луизы оправдание собственной слабости.
Валентина не была от природы натурой страстной, но, казалось, судьба нарочно ставила ее в трудные положения и окружала опасностями, для нее непосильными. Любовь – причина множества самоубийств, но многим ли женщинам довелось видеть у своих ног мужчину, который ради них пустил пулю себе в лоб? Если бы можно было воскрешать самоубийц, без сомнения, женщины со свойственным им великодушием искренне простили бы столь бурное выражение преданности, и, если нет для женского сердца ничего страшнее, чем самоубийство ее возлюбленного, ничто, пожалуй, так не льстит тайному тщеславию, которое живет в нас наравне с другими страстями. Вот в каком положении очутилась Валентина. Чело Бенедикта, прочерченное глубоким шрамом, то и дело возникало перед ее глазами, как ужасная печать клятвы, в искренности коей нельзя усомниться. Валентина не могла использовать против Бенедикта то оружие, каким зачастую пользуются женщины: отказываются нам верить, высмеивают нас, дабы иметь возможность не жалеть нас и не утешать. Бенедикт доказал ей свою любовь делом, это не были те неопределенные угрозы, которыми так легко злоупотребляют, стараясь завоевать женщину. Хотя глубокая рана зарубцевалась, Бенедикт на всю жизнь получил неизгладимую отметину. Раз двадцать во время болезни он пытался разбередить рану, срывал повязки, с неестественной жестокостью раздвигал края уже срастающейся ткани. Это твердое желание умереть было сломлено лишь самой Валентиной; лишь повинуясь ее приказанию, ее мольбам, Бенедикт отказался от своего намерения. Но догадывалась ли Валентина, как тесно она связала себя с Бенедиктом, потребовав от него подобной жертвы?
