Письма господина де Лансака приходили очень редко, и в них не чувствовалось ни стремления вновь увидеть жену, ни малейшего желания узнать, как обстоят ее сердечные дела. Таким образом, благоприятное стечение обстоятельств способствовало счастью, которое Луиза, Валентина и Бенедикт крали, если только так можно выразиться, попирая законы приличия и предрассудки. Валентина велела обнести оградой ту часть парка, где был расположен гостевой домик, – получилось что-то вроде заповедника, тенистого и богатого растительностью. По краям участка насадили вьющиеся растения, возвели целую крепостную стену из дикого винограда и хмеля, а изгородь из молодых кипарисов подстригли таким образом, что они образовали непроницаемый для глаз барьер. Среди этих зарослей, в этом очаровательном укромном уголке возвышался домик, а рядом бежал весело лепечущий ручей, бравший начало в горах и даривший прохладу этому зовущему к мечтам таинственному приюту. Сюда никому не было доступа, кроме Валентины, Луизы, Бенедикта, да еще Атенаис, когда той удавалось ускользнуть от бдительного надзора мужа, который не желал, чтобы его супруга поддерживала отношения с кузеном. Каждое утро Валентин, которому вручили ключи от домика, поджидал здесь свою тетю. Он поливал цветы, менял букеты в гостиной, иной раз садился за фортепьяно и пробовал свои силы в музыке или наводил порядок в птичнике. Подчас он забывался, сидя на скамье, весь во власти неясных, тревожных грез, свойственных отрочеству, но, заметив еще издали за деревьями изящную фигурку тети, тут же брался за работу. Валентина то и дело с радостью обнаруживала сходство их характеров и склонностей. Она с удовольствием находила в этом мальчике те же непритязательные вкусы, ту же любовь к уединенной жизни в кругу близких людей и дивилась тому, что существо иного пола может быть наделено такими же свойствами. И потом, она любила его, ибо любила Бенедикта, который пекся о мальчике, учил его, и Валентин ежедневно приносил с собой как бы частицу души своего наставника.
Еще не понимая всей силы своей привязанности к Бенедикту и Валентине, мальчик успел полюбить их пылкой, но ненавязчивой любовью, удивительной в его возрасте. Это дитя, рожденное в слезах, ставшее истинной карой и в то же время истинным утешением для своей матери, рано приобрело ту чувствительность души, какая у человека заурядной судьбы обычно развивается в более зрелом возрасте. Когда его ум развился настолько, что юноша уже был способен разбираться в жизненных ситуациях, Луиза без обиняков открыла сыну глаза на его положение в обществе, на злосчастную его участь, на клеймо, каким была отмечена его судьба, на жертвы, которые она ради него принесла, рассказала о том, что пришлось ей пережить, выполняя свой материнский долг, столь легкий и сладостный для других женщин. Валентин глубоко прочувствовал сказанное Луизой, его нежную и податливую душу с тех пор наполняли грусть и гордость, он был признателен матери, и после всех своих горестей она нашла в сыне понимание и утешение.
Но признаемся, что Луиза, обладающая достаточным мужеством и множеством добродетелей, недоступных вульгарным натурам, была при этом не слишком приятной особой в повседневной жизни со всеми ее будничными заботами. Она легко раздражалась из-за любого пустяка и во вред самой себе была слишком чувствительна к любому уколу, хотя, казалось бы, должна была притерпеться к ударам судьбы. Подчас она изливала горечь своей души, внося смятение в кроткую, впечатлительную душу сына. Однако этим она несколько притупила его восприимчивость. На это пятнадцатилетнее чело как бы уже лег отпечаток зрелости, и это едва расцветшее дитя устало жить и испытывало потребность в спокойном существовании без бурь и ливней. Подобно прекрасному цветку, расправившему лепестки на отроге скалы, но исхлестанному ветрами прежде, чем полностью раскрыть их, Валентин клонил на грудь голову, и томная улыбка, бродившая на его губах, казалась улыбкой взрослого человека. Таким образом, светлая и возвышенная дружба Валентины, сдержанные и неусыпные заботы Бенедикта стали для мальчика как бы началом новой эры. Он чувствовал, что расцветает в новой атмосфере, столь для него благоприятной. Хрупкий, тоненький подросток начал быстро расти и мужать, а его матово-бледные щеки окрасил нежный румянец. Атенаис, ставившая физическую красоту превыше всех прочих достоинств, не раз заявляла во всеуслышание, что никогда в жизни не видела такого восхитительно красивого лица, как у этого мальчугана, таких пепельно-белокурых волос, напоминающих кудри Валентины, падающих крупными локонами на белую, гладкую, как у мраморного Антиноя, шею. Ветреная фермерша, заявляя, что Валентин – совсем еще невинное дитя, то целовала его в чистый, безмятежный лоб, то перебирала пальцами локоны, которые сравнивала с золотистым шелком.
Итак, к вечеру домик для гостей становился местом общего отдыха и приятного времяпрепровождения. Валентина не допускала никого из непосвященных и не разрешала заходить туда даже обитателям замка. Одна лишь Катрин имела право появляться в домике и наводить там порядок. Это был элизиум, поэтический мирок, золотой век Валентины. В замке – лишь неприятности, невзгоды, раболепство, больная бабушка, докучливые визитеры, мучительные раздумья и молельня, пробуждавшая угрызения совести; в домике же – счастье, друзья, сладостные грезы, прогонявшие страхи, и чистые радости целомудренной любви. То был как бы волшебный остров среди повседневной жизни, оазис среди пустыни.
В домике Луиза забывала о своем тайном горе, о своих с трудом подавляемых вспышках гнева, об отвергнутой любви. Бенедикт, наслаждавшийся обществом Валентины, безропотно предавался ее вере; казалось, даже нрав его изменился, стал ровнее, забылись его несправедливые суждения, жестокие до грубости вспышки. Луизе он уделял не меньше внимания, чем ее младшей сестре, бывало, прогуливался с ней рука об руку под липами. С ней он говорил о мальчике, расхваливал его достоинства, его ум, быстрые успехи, благодарил за то, что она дала ему сына и друга. Слушая его, бедняжка Луиза заливалась слезами и старалась убедить себя, что, если бы даже Бенедикт любил ее, чувство это не было бы столь сладко, столь лестно для нее, как их теперешняя дружба.
Хохотунья и резвунья Атенаис приносила в домик всю свою юную беспечность, тут она забывала о домашних неприятностях, бурных ласках и вечной ревности Пьера Блютти. Она все еще любила Бенедикта, но не так, как раньше, – теперь она видела в нем искреннего друга. А он, как Валентину и Луизу, звал ее сестрой, а иногда, развеселившись, и сестренкой. Не в характере Атенаис было страдать от несчастной любви, природа обделила ее поэтичностью. Она была слишком молода, слишком хороша собой, чтобы долго ждать взаимности, к тому же Пьер Блютти не заставлял ее страдать из-за неудовлетворенного женского тщеславия. Говорила она об этом с уважением, краской на лице и улыбкой на губах, но при малейшем лукавом намеке Луизы вскакивала, легкая, шаловливая, и убегала в парк, увлекая за собой робкого Валентина, с которым она обращалась как с младенцем, хотя была старше его всего на год.
Но было и то, что невозможно описать, – это безмолвная сдержанная нежность Бенедикта и Валентины, это утонченное чувство чистоты и обожания, побеждавшее в их сердце пылкую страсть, готовую перелиться через край. Были в этой ежечасной борьбе тысячи терзаний и тысячи услад, и, возможно, Бенедикту равно было дорого и то и другое. Валентина еще порой со страхом думала о том, что она согрешила перед Всевышним, и как добрую христианку ее мучили угрызения совести, но Бенедикт, не в силах понять до конца, что есть для женщины долг, все же с удовлетворением думал о том, что не увлек Валентину на пагубный путь греха, не дал ей повода ни в чем раскаиваться. С радостью жертвовал он ради нее пожиравшей его пламенной страстью. Он гордился тем, что позволил страданиям обуздать себя: его пьянили тысячи желаний и тысячи грез, но вслух он боготворил Валентину при малейшем знаке благосклонности. Коснуться ее волос, впитывать ее аромат, лежать в траве у ее ног, прижавшись лбом к краешку ее шелкового передника, как бы перехватывать ее лобзание, коснувшись губами лба мальчика – туда поцеловала его Валентина, незаметно унести домой букетик цветов, увядших у ее пояса, – вот каковы были теперь великие события и великие радости его жизни, полной самоограничения, любви и счастья.
