В Париже необычайно пусто, безлюднее, чем в сентябре; примерно то же небо, та же мягкость в воздухе, то же спокойствие; перед редкими оставшимися открытыми продовольственными магазинами — очереди, иногда попадаются немцы; но существенная разница состояла в другом. В сентябре чувствовалось начало чего-то, это было опасно, но ужасно интересно. Теперь все кончено, впереди время застоя, и я буду гнить заживо годами. Пасси, Отёй совершенно мертвы, несмотря на запахи зелени и липы, напоминавшие в прошлые годы о приближении каникул. По бульвару Гренель я прошла мимо бывшего лагеря для женщин. По условиям перемирия Германии мы должны вернуть всех немецких беженцев: нет статьи договора, которая внушала бы мне больший ужас. Я вернулась в Латинский квартал, тут пусто, но кафе открыты, и на террасах есть люди. Почти ни одного немца.
Я возвращаюсь в «Дом»; народу прибавилось: швейцарский скульптор, женщина из «Ахаггара», бывшая красавица, на ней странные гольфы и маленькая пелерина с капюшоном. И неожиданно появляются немцы: мне это странно, но каким-то абстрактным образом. У них невыразительные лица, можно подумать, туристы; здесь не ощущается, как в Мане, их коллективная сила, а по отдельности их лица не вызывают интереса. Я смотрю на них и ничего не чувствую. Впрочем, сегодня я по большей части вообще ничего не чувствую. Над Парижем весь день низко над домами пролетали самолеты с огромными черными крестами на блестящих крыльях. На террасе всего три или четыре проститутки; они ищут немецкую клиентуру, не без успеха.
1 июля.
Сегодня проститутки заполонили всю переднюю часть кафе, так что кажется, будто входишь в бордель; одна плачет, другие ее утешают: «Он не пишет, но никто не пишет, не волнуйся». Всюду одно и то же, женщины в метро, женщины у порога домов повторяют все те же слова: «У вас есть новости?» — «Нет, он наверняка в плену». — «Когда можно будет получить списки?» и т. д. Нет, до наступления мира никого не отпустят, это слишком ясно; однако истории продолжают ходить по кругу: «Он уже добрался до самого Парижа, и тут его арестовали. Немцы дают им штатскую одежду». Итак, возможность чуда всегда существует; это так же обманчиво, как лотерейный билет, так же изнуряет и притягивает, это наваждение всех парижских женщин. Я думала, что такого рода неопределенность нельзя вынести, но даже в этом случае терпение все преодолевает: возможно, через неделю будут какие-то новости, появятся списки, придут письма. Неделю подождем, время ничего не значит.
Чтобы отвлечься, я совершила длительную прогулку в пригород; люди возвращались домой. «Мы из Монтобана: если бы знали, то не уезжали бы!» Всю дорогу я только это и слышала. Одна группа остановила велосипедиста: «Твоя мать уже вернулась!» Его окружили, чтобы сообщить новости о доме, о матери. Соседи встречались, приветствовали друг друга. В садах полно было роз и смородины, пшеничные поля усеяны маками, а вдоль откосов — терпкий запах донника: пышно цветущая природа вокруг запертых вилл. На некоторых дверях можно прочитать: «Дом обитаем», а чаще по-немецки: «Bewohnt». Возвращалась я автостопом, меня подобрала маленькая колымага; водитель ехал из Ажена, он тоже говорил: «Если бы знать!» Он проделал семьсот километров на мотоцикле с женой, а у нее искривление позвоночника; он рассказывал мне, как ей было трудно, да и ему тоже: «Вы в возрасте, и я могу вам сказать, тут, в чувствительных местах, мне так больно, мадам, так больно! В неоккупированных департаментах мэры запрещали выезжать, говорили, что нас арестуют во Вьерзоне, а в Вьерзоне не было никаких кордонов». Он везет меня вдоль берегов Сены; вокруг Гранд-Жатт люди купаются, катаются на лодках: атмосфера каникул, но гнетущая. Когда машина остановилась у моста, немецкий солдат бросил нам с грузовика плитку шоколада. Кое-кто весело болтает на обочине дороги с красивыми девушками. И водитель говорит мне: «Наверняка понаделают маленьких немцев!» Эту фразу я слышала десять раз, и никогда в ней не ощущалось осуждения. «Это природа, — замечает водитель, — для этого нет нужды говорить на одном языке». Ни у кого я не видела ненависти, лишь панический страх у деревенских жителей, а когда страх исчез, в глазах застыли удивление и признательность.
Я снова встретила Лизу. В четверг она пыталась покинуть Париж на велосипеде; она ехала по дороге бок о бок с немецкой машиной, а потом оказалась зажатой потоком грузовиков, и ей велели вернуться назад. Вместе с велосипедом ее посадили на грузовик и доставили обратно. Она хочет научить меня ездить на велосипеде.
Мои родители жалуются на нехватку продовольствия; на обед суп и макароны; вот уже несколько дней, как я не ела по-настоящему. Похоже, в Париже действительно плохо со снабжением. Отец перечисляет мне меню большого ресторана на площади Гайон: салат из огурцов — 8 франков, омлет с сыром — 12 франков, пилав с крабами — 20 франков, лапша — 8 франков, малина — 18 франков. Ничего другого. Я думаю об ужинах у Маньи, у Бребана во время осады Парижа.
2 июля.
Пасмурно, немного холодно и совершенно безлюдно. Всего шесть человек возле продавца газет у метро. Я купила две газеты. Какая пустота! Сентиментальная пропаганда в пользу немцев, тон скорбной братской жалости с чувством превосходства к бедному французскому народу. И обещания: возобновится движение на железных дорогах, заработает почта.
Я позвонила Камилле. Мадам Ж… ответила, что она вместе с Зиной ушла пешком с рюкзаком на спине, никаких известий о ней нет. У Дюллена тоже не обошлось без приключений. Завтра пойду к нему. Я звонила сестре Боста: он эвакуировался в Авиньон, его брат в плену.
Я ходила в Сорбонну узнать о своем жалованье, и когда заполняла карточки, ко мне бросился инспектор Академии: «Преподаватель философии? Это как раз то, что нам нужно». Он позвонил в лицей Дюрюи, завтра я должна пойти туда; восемь часов работы в неделю, это совсем не плохо.
3 июля.
Ездить на велосипеде я училась с Лизой на маленьких улочках вокруг улицы Вавен. Я сразу же научилась держаться в седле и даже сама садиться и поворачивать. Уроки в Дюрюи.
В четверть пятого я поехала в «Ателье» к Дюллену. Монмартр мне показался чудовищно мертвым. Консьержка не хотела меня впускать: «Месье Дюллен не принимает», но потом вернулась, сказав с удивлением, что мне повезло, что он ждет меня. Я застала его без пиджака, с фартуком на животе, посреди старых бумаг, разорванных фотографий, вид у него был растерянный. Он с жаром сжал мои руки и сказал, что очень беспокоится за Камиллу. Он приехал во вторник в Ферроль за старой мадам Ж… а тем временем Камилла с Зиной успели сесть на поезд на вокзале в Орсэ. У них была назначена встреча в Туре, но Дюллен не смог туда добраться и ничего о ней не знает. Креси уже полностью был эвакуирован, когда он посадил мадам Ж… в свой автомобильчик; они направились к Луаре, попали в толпу беженцев и кружили по окрестностям в течение тринадцати дней, спали в машине, почти ничего не ели и часто попадали под обстрел, но реку пересечь так и не смогли. Он захватил также старую служанку, которая сошла с ума; весь день она бредила по поводу еды и, сказав, что идет за яйцами, углубилась в лес, больше он ее не видел. Под конец немцы догнали их и заставили повернуть назад. Он ужасно боялся быть узнанным немцами и пытался сойти за крестьянина. Навстречу ему попался конвой пленных, те окликнули его: «Дюллен!»; он был страшно раздосадован.
