5 июля.
Газеты отвратительны, они вызывают у меня тошноту и вгоняют во мрак. Вместе с Лизой я пошла в Пале-Рояль, чтобы проверить списки пленных. Пале-Рояль был закрыт, стояла безумная очередь, а новости касались лишь лагерей в окрестностях Парижа. Впрочем, что Сартр в плену, я знаю, единственно, что меня интересует, это когда его отпустят. Мы выпили по стаканчику в «Кафе де ла Пэ», набитом весьма щедрыми немецкими офицерами, и, если не считать этого, пустом и зловещем. Я поселилась в квартире своей бабушки, которая теперь живет в доме моих родителей. Снова начала работать почта; я написала письма, но от этого чувствую себя отчаянно одинокой.
6 июля.
В «Доме» висит объявление, где сообщается, что немцам вход в заведение запрещен; я спрашиваю себя почему; но во всяком случае приятно не видеть больше эти мундиры.
Я была в Национальной библиотеке. Записалась и начала читать «Феноменологию духа» Гегеля; пока я почти ничего не понимаю. Я решила изучать Гегеля каждый день с двух до пяти часов, это весьма успокаивает.
Я позвонила Дюллену. Он нашел Креси страшно разрушенным французами. Ему сообщили, что видели Камиллу в окрестностях Тура, и он хочет отправиться туда на грузовике.
С этого года мысль о смерти совсем не кажется мне больше скандальной; я слишком хорошо знаю, что в любом случае каждый из нас приговорен к смерти.
7 июля.
Прогулка на велосипеде по Парижу с Лизой. Мне встретилась вереница бронированных машин с немцами, одетыми в черное, их огромные береты раздувались на ветру; это выглядело довольно красиво, но мрачно. В Националке я читала Гегеля, которого по-прежнему понимаю с трудом. Я нашла один отрывок, который переписала, он послужит чудесным эпиграфом к моему роману.
В Париже опять появилось сколько угодно картофеля, мяса и даже масла. В «Доме» едят нормально; никто не ощущает больше нехватки продовольствия. Чего мне хочется, так это кино, но показывают только фильмы, которые невозможно смотреть.
Странно, с этим немецким комендантским часом в одиннадцать, быть запертой в своей комнате, когда в небе еще светло. Не веря себе, я долго стою на своем балконе.
11 июля.
Коротенькое письмо от Сартра карандашом в распечатанном конверте, на котором стоит печать почты и другая, Парижского правительства. Сначала я не узнаю почерк, а потом, не понимая, смотрю на само письмо, которое, похоже, было доставлено вручную. Он пишет, что, возможно, вернется до конца месяца, но это только возможно; просит писать, но я не уверена, что письмо дойдет; говорит, что не чувствует себя несчастным: другого он сказать не может; что с ним на самом деле, я не знаю. Это письмо — огромное событие и вместе с тем ничего не значит. И все-таки я вздохнула с некоторым облегчением.
14 июля.
Париж выглядел мрачно, шел дождь. Я позвонила Дюллену, до того мне хотелось поговорить с кем-нибудь. Я с удивлением услышала голос Камиллы и в шесть часов пошла к ней. Она была в домашнем платье, немного опухшая, но в общем выглядела вполне неплохо. Были тут и Дюллен, тоже в домашней одежде, весь в черном, вид сияющий, и мадам Ж… и Вандерлик. Вандерлик состоял в бельгийской армии; он рассказывает, что их отправили на линию фронта абсолютно без оружия, поставили там, а через три дня, так и не вооружив, приказали вернуться назад. Камилла рассказывает мне о своем бегстве. Во вторник она отправила свои вещи в Тур: вполне вероятно, что они потерялись, а там было много рукописей и заметок; затем в путь они отправились вместе с Зиной, каждая с рюкзаком на спине, а Камилла еще и с чемоданом в руках, в котором находились Фридрих и Альбрехт. За два дня они поездом добрались до Невера. А потом попытались доехать на грузовике до Тура; это было трудно, но они туда все-таки прибыли. В Туре было пусто; минировали мосты, и каждую ночь бомбили. Местом встречи с Дюлленом была почта до востребования, но почта оказалась закрытой. Они покинули город и нашли в поле поезд без локомотива, который ржавел там уже давно; они поднялись в него; ждали, что ночью придут немцы, и все дрожали от страха. В конечном счете Камилла с Зиной укрылись у железнодорожного сторожа, сдавшего им комнату; одетые крестьянками, они оставались там и страшно скучали. Между тем поезд постепенно пустел. Вечером пришел полковник и предупредил, что завтра состоится «короткое артиллерийское сражение» и что следует укрыться. Они все спрятались в пещере, а после короткого сражения разошлись по домам. Камилла выдала себя за невестку сторожа, почему-то воображая, что немцы готовят беженцам неведомо какую страшную судьбу. Она сумела отправить письмо Дюллену; когда Дюллен узнал, что есть письмо, он уронил все пакеты, которые держал в руках, и задрожал так сильно, что мадам Ж… подумала, что он вот-вот потеряет сознание. Потом Камилла вернулась на грузовике.
И снова я прекращаю вести свой дневник. Мне нечего больше записывать. Я свыклась с зелеными и серыми мундирами, со свастикой, развевающейся над зданием Сената. Я вела уроки в лицее Дюрюи и читала в Националке Гегеля, теперь библиотека открывалась с утра. Гегель меня немного успокаивал. Так же, как и в двадцать лет, когда с сердцем, кровоточившим из-за моего кузена Жака, я читала Гомера, «чтобы поставить все человечество между мной и моей личной болью», теперь я пыталась растворить в «ходе мировых событий» момент, который переживала сама. Вокруг меня, замурованное в тысячи томов, дремало прошлое, и настоящее тоже казалось мне прошлым, которое должно еще наступить. Я теряла себя. Никоим образом, однако, эти раздумья не побуждали меня смириться с фашизмом; будучи оптимистом, можно было рассматривать фашизм как необходимую антитезу буржуазному либерализму и, следовательно, этапом к синтезу, на который мы уповали — социализму; но, чтобы не терять надежды его когда-нибудь преодолеть, для начала необходимо было его отвергнуть. Никакая философия не в силах убедить меня принять фашизм; он противоречил всем ценностям, на которых строилась моя жизнь. И каждый день приносил мне новые доводы, чтобы ненавидеть его еще больше. До чего тошнотворно было читать по утрам в «Матен» или «Виктуар» эти доблестные восхваления Германии, эти ворчливые поучения, которыми угнетали нас победители! С конца июля в витринах некоторых магазинов появились объявления: «Евреям вход воспрещен». «Матен» публиковала гнусный репортаж о «гетто», требуя, чтобы оно исчезло. Радио Виши разоблачало «еврейских беглецов», дезертировавших из Франции; Петен отменил закон, запрещавший пропаганду антисемитизма; в Виши, Тулузе, Марселе, Лионе и на Елисейских Полях были спровоцированы антисемитские манифестации; многие заводы сокращали рабочих «евреев и иностранцев». Сила, которую сразу же приобрела эта кампания, ужаснула меня. На чем она остановится? Мне хотелось с кем-нибудь разделить свой страх, а главное, ярость. Меня поддерживали лишь письма, которые Сартр присылал мне из Баккара; он утверждал, что наши идеи, наши надежды в конце концов восторжествуют; и еще он говорил, что у него есть шанс освободиться в начале сентября, поскольку репатриировали некоторые категории служащих. С террасы «Дома» я смотрела на памятник Бальзаку Родена, открытие которого два года назад обернулось скандалом, и мне казалось, что Сартр вот-вот появится, деятельный, улыбающийся. А в иные минуты я говорила себе, что увижу его не раньше, чем через три-четыре года, и мне хотелось заснуть и не думать об этом. В самом деле, никогда, даже в ту пору, я не считала, что мир близок; быстрое решение означало бы победу нацизма, что отвергается с неистовой силой, в это нельзя поверить, по крайней мере, на так быстро. СССР, США вмешаются; Гитлер когда-нибудь будет побежден; это предвещало длительную войну. И долгую разлуку.
