Глава VII
Нет, время не сместилось, времена года по-прежнему сменяли друг друга: начинался новый учебный год. Начался он плохо. В лицее Камиль-Се — как и во всех лицеях — меня заставили подписать бумагу, где я под присягой утверждала, что я не еврейка и не состою в тайном обществе; подписывать такой документ мне претило, но никто не отказывался: для большинства моих коллег, так же как и для меня, другого выхода не было.
Я покинула квартиру бабушки и снова поселилась на улице Вавен в отеле «Дания». Париж выглядел хмуро. Нет бензина, на улицах нет машин; редко ходившие автобусы заправлялись газом. Передвигались почти исключительно на велосипедах; многие станции метро все еще были закрыты. Комендантский час отодвинули до полуночи, публичные места закрывались в одиннадцать часов. В кино я больше не ходила: показывали лишь немецкие фильмы и французские, далеко не лучшие. Немцы запретили аплодировать во время кинохроники: такие проявления они считали оскорбительными. Большое число залов, в том числе и «Рекс», были преобразованы в Soldaten-Kino
[108]. Я питалась в маленьких ресторанах, которые пока неплохо выпутывались. Но на рынках, в продовольственных магазинах было скудно. В конце сентября ввели продовольственные талоны, однако с провизией от этого легче не стало. На столе моих родителей я увидела овощи той войны: топинамбур, брюкву.
Между тем город вновь заселялся. В «Доме» я увидела Марко, он снова занял свой пост в лицее Людовика Великого. Он таинственно поведал мне: «Я пользуюсь доверием Филиппа Петена», это означало, что он знаком с кем-то, кто немного знал Алибера. Нечем хвастаться, думала я. Я гораздо больше обрадовалась встрече с Панье; как водителю полковника, ему пришлось отступать, и он вел машину в течение двух суток без сна. Он привел меня в замешательство, отказавшись ругать вместе со мной Виши: говорить плохо о Петене, уверял меня он, значит играть на руку людям, желающим подчинить всю Францию целиком гаулейтеру. «И что дальше?» — спросила я. В любом случае Виши подчинялось немцам. 2 октября немецким указом было предписано заявить о себе всем евреям, а всем еврейским предприятиям обозначить себя.
19-го Виши утвердило «статус евреев»: им запрещался доступ к общественной деятельности и свободным профессиям. Лицемерное раболепство человека, осмелившегося заявлять: «Я ненавижу обманы, которые причинили нам столько зла», приводило меня в ярость. Он проповедовал возврат к земле — как некогда в нравоучительных пьесах месье Жанно, друг моего отца, — под предлогом морального обновления, а сам повиновался победителям, обрекая Францию стать житницей Германии. Все лгали: и генералы, и видные деятели, которые саботировали войну, поскольку Народному фронту предпочитали Гитлера, сегодня они провозглашали, что мы проиграли из-за «пристрастия к радостям». Из поражения Франции эти ультрапатриоты возводили себе пьедестал, чтобы оскорблять французов. Они слащаво возражали, что работают на благо Франции: какой Франции? Они использовали немецкое присутствие, чтобы подчинить ее своей программе бывших кагуляров. «Послания» маршала покушались на все, что имело ценность в моих глазах, и прежде всего, на свободу. Отныне высшим благом будет семья, будет царствовать добродетель, в школах с благоговением надо говорить о Боге. Я узнавала эту пламенную глупость, омрачавшую мое детство: теперь она официально нависла над всей страной. Гитлер, нацизм — то был чужой мир, который я ненавидела на расстоянии, с некоторым спокойствием. Петен, «Национальная революция» — это я ненавидела лично и с гневом, который каждый день вспыхивал вновь. Подробности того, что происходило в Виши, сделки, уступки никогда не вызывали у меня интереса, поскольку Виши в целом был для меня постыдным скандалом.
Ольга окончательно вернулась в Париж и обосновалась, так же как ее сестра, в отеле пассажа Жюль-Шаплен. К ним присоединился Бост. В Монпелье он проходил длительное лечение и теперь совершенно выздоровел. После стольких месяцев, проведенных исключительно с женщинами, так неоценимо было вновь обрести мужскую дружбу. Мы были согласны по всем пунктам, но он разбирался во всем не лучше меня. Будущее было ограничено, даже настоящее от нас ускользало: единственными источниками информации были немецкие газеты. У меня не было никаких политических контактов: Арон уехал в Лондон, Фернан и Стефа покинули Францию, Колетт Одри вместе с мужем обосновались в Гренобле, брат Боста находился в плену. У кого мне что узнавать? Я чувствовала себя очень одинокой. Уже распространялись кое-какие подпольные издания: «Советы оккупанту» Жана Тексье, «Пантагрюэль»; но я не знала об их существовании. Я ходила в «НРФ» и разговаривала с Брисом Парэном. Он сказал, что журнал появится снова; Полан отказался руководить им под немецким контролем, за это берется Дриё. Он поведал мне о «списке Отто» — списке книг, которые издателям и книготорговцам надлежало изъять из обращения: Гейне, Томас Манн, Фрейд, Штекель, Моруа, произведения генерала де Голля и т. д. Я узнала от него единственно важную вещь: Низана убили; неизвестно в точности, где и как, но факт был достоверный. Его жена и дети перебрались в Америку. У меня защемило сердце. Низан, который так ненавидел смерть: знал ли он, что умирает? Он написал лучшую свою книгу, очень хорошую книгу — «Заговор». Чуть позже почва ушла у него из-под ног; он всю свою жизнь поставил под вопрос и, пока заново все обдумывал, умер. Особенно нелепым мне казалось то, что будущее у него украли именно в этот момент. Прошло несколько дней, и я с изумлением узнала, что теперь у него хотят украсть и прошлое.
В одном письме Сартр сообщил мне, что одного из его товарищей по плену, коммуниста, недавно репатриировали, уж не знаю на каком основании, он указал его адрес; по телефону я тотчас договорилась с Б… о встрече.
О том, что происходит у коммунистов, известно было мало; некоторые выпускали подпольные номера «Юманите», антиимпериалистические, но в отношении Германии соблюдали своего рода нейтралитет; встречались листовки, так называемые коммунистические, где говорилось о сотрудничестве. Ходили, однако, слухи, что многие из них организовывали антинемецкую пропаганду. Во всяком случае, если Сартр советовал мне встретиться с Б… значит, он сходится с ним в главном. Поэтому, когда я входила в уютный рабочий кабинет Б… у меня была надежда узнать интересные вещи. Принял он меня очень любезно и сообщил новости о Сартре, вернувшие мне вкус к жизни. Условия существования пленных, по крайней мере в лагерях для военнопленных, были вполне сносными; ели там мало, но зато не работали; Сартр использовал свободное время, чтобы писать, он обзавелся множеством друзей, его интересовал вопрос существования: как раз об этом он говорил мне в своих письмах, но я не осмеливалась до конца верить ему. Тогда я спросила Б…, есть ли у него какие-либо сведения о ситуации: что происходит? Он с презрением говорил мне о голлизме, который, по его мнению, затрагивал лишь престарелых сентиментальных дам; он дал мне понять, что спасение придет не оттуда; я не просила у него уточнений, и он мне их не дал. Однако я сказала ему, что германо-советский пакт пошатнул у меня и у многих других доверие, с каким мы относились к СССР, и не побуждал доверять компартии. Б… рассмеялся: только мелкобуржуазные деятели без политической подготовки могли недооценивать ловкость Сталина. Настоящих коммунистов это взволновало, заметила я и назвала Низана. Лицо его стало серьезным: надо было быть предателем, чтобы покинуть партию из-за пакта. Я ответила, что Низан не был предателем. Б… пожал плечами; было только два члена компартии, которые вышли из нее, заявил он со спокойным высокомерием; один из них — молодая активистка, которую полиция держала в руках, потому что она была скомпрометирована в деле с абортом; другой — Низан, а с давних пор было известно, что он получал жалованье в Министерстве внутренних дел. Я задохнулась от возмущения: кому известно? Откуда известно? Об этом знали, впрочем, разве он не вышел из партии? Напрасно я протестовала и в итоге с отвращением ушла. Между тем я еще не осознавала в полной мере значимость этих наветов; я видела в этом заблуждение Б… наверняка плохо осведомленного людьми, не знавшими Низана. Я не подозревала, что речь идет о кампании, цинично проводимой людьми, которые знали Низана.
