От высот Ардеша до долины Роны. Случившаяся в течение дня перемена пейзажа ошеломила меня: синева небес смягчалась, почва высыхала, запах папоротника растворялся в благоухании лаванды, земля приобретала жгучие краски: охру, красную, сиреневую, появились первые кипарисы, первые оливковые деревья; всю свою жизнь я испытывала сильнейшее волнение, когда из горного сердца страны попадала в район Средиземноморья. Сартр тоже не остался равнодушен к красотам этого спуска. Только остановка в Ларжантьере немного испортила нам день. Я знала и очень любила этот городок на границе Центра и Юга. Но в тот день был праздник Легиона; шумная толпа молодых и старых мужчин в баскских беретах, с трехцветными кокардами и лентами, пели и горланили на улицах — синих, белых, красных. Жажда и усталость вынудили нас остановиться; нездоровое любопытство на какое-то время задержало нас.
Мы расположились над Монтелимаром; утром Сартр, садясь на велосипед, еще спал с открытыми глазами, поэтому перемахнул через руль. На дорогах Трикастена ветер окрылил нас, мы поднимались по склонам, почти не работая педалями. Самым длинным путем мы спустились в Арль, потом в Марсель.
В Марселе мы нашли скромные, но очень красивые комнаты, выходившие на Старый порт. С волнением мы совершили прогулки прежних лет, того времени, когда жизнь была мирной, того времени, когда война только еще угрожала. В кинотеатрах на улице Канебьер показывали американские фильмы, и некоторые открывались с десяти часов утра. Иногда мы ходили на три сеанса за день. Как старых и очень дорогих друзей в «Победе над смертью» мы вновь увидели Эдварда Робинсона, Джеймса Кэгни, Бетт Дэвис; мы смотрели все подряд, с радостью созерцая картины Америки. Прошлое подступало к сердцу.
В Марселе Сартр встретил Даниеля Майера и рассказал ему о группе «Социализм и свобода»: нет ли у него каких-либо инструкций для нашей группы или каких-нибудь задач, чтобы поставить перед ней? Даниель Майер попросил нас отправить Леону Блюму письмо на его день рождения. Сартр расстался с ним разочарованный.
На Юге с едой было гораздо хуже, чем в Париже или в Центре; в основном все питались помидорами, и Сартр, который терпеть их не мог, ел их с трудом. Когда мы высадились в Поркролле, не нашлось ни одного открытого ресторана, и мы пообедали виноградом, хлебом и вином. Я пошла прогуляться по дороге Гран — Лангустье, а Сартр остался работать в кафе. Он написал первые реплики драмы об Атридах. Любой новый вымысел, ну или почти любой, вначале приобретал у него мифическую форму, и я полагала, что вскоре он изгонит из своей пьесы Электру, Ореста и их семейство.
Сартр внес в свой список Андре Жида и нацарапал рядом с его именем неразборчивый адрес: Калори? Валори? Должно быть, это Валлори. Мы отправились туда, с удовольствием следуя вдоль побережья Средиземного моря. Мы зашли в мэрию спросить, где проживает Андре Жид. «Месье Жид, фотограф?» — осведомился служащий. Никакого другого он не знал. Я снова стала изучать неудобочитаемый адрес, искала на карте Мишлен что-нибудь похожее, и наконец меня осенило: Кабри. Мы с трудом тащились под жарким солнцем по крутой дорожке, но сверху видны были оливковые деревья, громоздившиеся от террасы к террасе до самой синевы моря с тем же немного торжественным изяществом, какое мы наблюдали между Дельфами и Итеей; мы пообедали под сенью беседки постоялого двора, затем Сартр направился к Жиду: дверь открылась, и он с удивлением увидел лицо Жида, но только на девичьей фигурке; то была Катрин Жид, она сказала Сартру, что ее отец уехал из Кабри в Грасс: мы снова спустились, и по прибытии в Грасс одно мое колесо спустило. Я расположилась у фонтана для починки. По дороге в отель Жида Сартр заметил его силуэт и, поравнявшись с ним, резко затормозил, поставив ногу на тротуар, послышался сильный хлопок.
«Э ла! Э ла!» — произнес Жид, умиротворяюще помахав рукой. Они вошли в кафе. Жид, рассказывал мне Сартр, подозрительно смотрел на других посетителей и три раза сменил место. Лично он не очень хорошо понимал, что делать. «Я поговорю с Эрбаром, — неопределенно махнув рукой, сказал он. — Возможно, Эрбар…» Сартр сказал, что завтра у него встреча с Мальро. «Ну что ж, — прощаясь, сказал Жид. — Пожелаю вам хорошего Мальро».
Мальро принял Сартра на прекрасной вилле Сен-Жан-Кап-Ферра, где он жил с Жозетт Клотис. На обед подавали роскошно сервированную жареную курицу по-американски. Мальро вежливо выслушал Сартра, однако пока никакое действие не представлялось ему эффективным: победить в войне он рассчитывал с помощью русских танков и американских самолетов.
Из Ниццы мы поднялись по дороге в Альпы, прошли перевал Аллос. Прекрасным солнечным утром мы начали переход, который должен был привести нас в Гренобль, к Колетт Одри. Мы пообедали на вершине перевала, и я выпила белого вина: немного, но на таком жарком солнце этого было достаточно, чтобы голова у меня слегка закружилась. Мы начали спускаться по склону; Сартр ехал метрах в двадцати впереди меня; внезапно я встретила двух велосипедистов, которые, как и я, занимали середину дороги, держась чуть левее; чтобы разминуться с ними, я прижалась к той стороне, где было свободное место, в то время как они поспешили взять вправо; я очутилась с ними лицом к лицу, едва успев нажать на тормоза, остановиться не удалось; я взяла еще левее и соскользнула на гравий обочины в нескольких сантиметрах от пропасти. У меня мелькнула мысль: «Ну да! Они берут вправо!» и потом: «Так это и есть смерть!» И я умерла. Когда я открыла глаза, то уже стояла, Сартр поддерживал меня за руку, я узнавала его, но в голове моей было черно. Мы поднялись назад к одному дому, где мне дали стакан водки из виноградных выжимок; кто-то вымыл мне лицо, пока Сартр карабкался на велосипеде до деревни в поисках врача, который отказался прийти. После его возвращения я отчасти пришла в себя; я помнила, что мы путешествуем и что мы едем к Колетт Одри. Сартр предложил снова сесть на велосипеды: оставалось проехать всего пятнадцать километров, причем спускаясь. Но мне казалось, что все клеточки моего тела ударяются друг о друга, и я подумать не могла о том, чтобы снова сесть на велосипед. Мы поехали на маленьком поезде по зубчатой железной дороге. Люди вокруг с испугом смотрели на меня. Когда я позвонила в дверь Колетт Одри, она вскрикнула. Я взглянула на себя в зеркало: у меня был выбит зуб, один глаз закрылся, лицо увеличилось вдвое, кожа вся исцарапана; между моими распухшими губами невозможно было просунуть даже виноградину. Я легла, ничего не поев, почти не надеясь вернуть когда-нибудь себе нормальный вид.
Наутро я была столь же безобразна, что и накануне; я нашла силы сесть на велосипед; это было воскресенье, на дороге в Шамбери было много велосипедистов, и большинство из тех, кто встречался со мной, присвистывали от удивления или громко смеялись. В последующие дни каждый раз, как я входила в какой-нибудь магазин, все взгляды обращались ко мне. Одна женщина с тревогой спросила меня: «Это… это несчастный случай?» Я долгое время сожалела, что не сказала ей в ответ: «Нет, это от рождения». Как-то ближе к вечеру я опередила Сартра и ждала его на перекрестке. Один мужчина со смехом обратился ко мне: «И ты его ждешь после того, что он с тобой сделал?»
Между тем на дорогах Юры появились признаки осени. Когда утром мы выходили из отеля, белый туман окутывал окрестности, откуда уже доносился запах палой листвы. Мало-помалу сквозь пелену прорывалось солнце, она распадалась клочьями, нас пронизывали жаркие солнечные лучи, и мое тело детской радостью отзывалось на ласковое тепло. Однажды вечером за столом постоялого двора Сартр снова принялся за свою пьесу. Нет, он не отказывался от Атридов; он нашел способ использовать их историю, чтобы оспорить моральный порядок, чтобы отвергнуть покаяние, которое Виши и Германия пытались навязать нам, чтобы говорить о свободе. На первую картину его вдохновил город Санторини, прием которого показался нам столь мрачным: Эмборио, его слепые стены, палящее солнце.
