Пресса восторженно комментировала провал высадки, предпринятой англичанами 20 августа в Дьепе; однако начиная с октября месяца между газетных строк легко было прочитать, что события развиваются не так, как рассчитывал Гитлер. Он давно уже возвестил о неминуемых победах войск «оси» на фронте Эль-Аламейна и на русском фронте, в Сталинграде; теперь нам говорили, что они держатся хорошо, что они героически сражаются; они перешли к обороне. Внутри страны теперь установились тесные отношения между участниками Сопротивления и Лондоном; ширились «террористические» акции, и с новой силой обрушивались репрессии. Не только в Нормандии, но и во всей оккупированной зоне многие французы, обвиненные после дьепских событий в связях с Англией, были интернированы или казнены. Угрожающие «уведомления» предостерегали жителей от тайных связей с «врагом»; о любых операциях парашютирования следовало незамедлительно сообщать под страхом смерти. За взрыв бомб замедленного действия в кинотеатрах «Гаренн-Палас» и «Рекс», за нападение с гранатой на немецкое подразделение на улице Опуль пришлось дорого заплатить: в Роменвиле было расстреляно сорок шесть заложников коммунистов и семьдесят в Бордо. Между тем две другие бомбы убили трех немецких солдат на вокзале Монпарнас и на Восточном вокзале. Теперь огромное большинство французов с нетерпением уповали на немецкое поражение. Напрасно пропаганда пыталась поднять общественное мнение против английских налетов. За эти два года страна слишком настрадалась; ни террор, ни прекрасные слова не могли усмирить ее озлобленность. Неоднократные воззвания Лаваля в пользу «смены» и шантаж пленных не имели особого успеха, поэтому немцы использовали принуждение, но большинство рабочих, назначенных службой отправки на принудительные работы в Германию, пытались уклониться; среди молодежи кое-кто присоединился к партизанам, которые начали организовывать в свободной зоне вооруженное сопротивление.
И вдруг 8 ноября такая радость наполнила наши сердца! Англо-саксонские войска высадились в Северной Африке; Жиро, который после своего побега был лишен права выезда, перебрался в Алжир; сам Дарлан объединял французов Африки против Германии. Немецкие сообщения, заявления Виши, встревоженные поношения коллаборационистов — все вызывало у нас ликование. Немцы незамедлительно перешли демаркационную линию, дабы «защитить» средиземноморское побережье; но разве имело для нас значение то, что условность «свободной» зоны была сметена? С каким удовольствием открывали мы теперь газету! Мы узнавали, что в Тулоне флот потопил себя, дабы не попасть в руки немцев, что Латр де Тассиньи ушел в маки, что, несмотря на свою своевременную перебежку, Дарлан был убит. Виши, пресса, радио гневно возмущались «предателями»; скрепя зубами, нам сообщали, что в среде «инакомыслия» нет согласия: Жиро и де Голль грызутся между собой. Это было неважно. Союзные армии держали Северную Африку, вот что имело значение. Лихорадочно повторяя нам, что любая попытка англо-саксонской высадки в Италии, Франции обречена на провал, нацистская пропаганда убеждала нас в ее неотвратимости.
Расплатой за эту победу стала новая волна арестов, «уведомления», сообщавшие французам о казнях террористов и заложников, стали появляться реже, потом исчезли: гестапо не желало больше такой огласки, однако тюрьмы были переполнены заключенными: на улице Соссе, на улице Лористон пытали отчаянно. По наущению немцев Виши преобразовало Легион во вспомогательные части, которые под руководством Дарнана должны были сломить «внутреннее инакомыслие» и преследовали участников Сопротивления еще более жестоко, чем эсэсовцы. Поезда с депортированными в большом количестве направлялись в Германию; они были заполнены «политическими» и евреями, которых полиция задерживала по всей Франции; теперь уже не делали различия между евреями французского происхождения и евреями иностранного происхождения: устранить следовало всех. До сих пор «свободная зона» служила им сомнительным убежищем: теперь у них не было даже этой надежды. Многие выбрали самоубийство. Ужас этих судеб неотвратимо преследовал нас. Такое наваждение было безобидным по сравнению с самим ужасом, который тысячи мужчин и женщин переживали в своих сердцах и своей плотью до тех пор, пока не наступала смерть; их несчастье было для нас посторонним, но правда и то, что оно отравляло воздух, которым мы дышали.
В последний раз гуляли мы по старым кварталам Марселя, которые я так любила; у меня сжалось сердце, когда я узнала, что Гитлер приказал уничтожить их после покушения, совершенного в борделе, который посещали немцы; полиция Петена предоставила жителям всего лишь несколько часов для эвакуации; около двадцати тысяч человек остались без крова, их поместили в лагеря Фрежюс и Компьень. А их дома были стерты с лица земли.
Между тем новости, передаваемые Би-би-си, служили нам утешением. Будущее было возвращено нам, требовалось лишь немного терпения: у нас его было с избытком. Я привыкла к неудобству и с легким сердцем переносила материальные трудности, которые день ото дня становились все чрезмернее. Прежде всего, по возвращении в Париж меня ожидал неприятный сюрприз: хозяйка моего отеля не оставила за мной номер, а было очень трудно найти меблированное жилье с кухней, и мне пришлось несколько дней бегать по всем отелям Монпарнаса и Сен-Жермен-де-Пре. В конце концов я нашла то, что искала, на улице Дофина, но это была конура: железная кровать, шкаф, стол, два деревянных стула меж облезлых стен и скверный желтый свет на потолке; туалет располагался на кухне. Отель был грязной лачугой с ледяной каменной лестницей, пропахшей плесенью и прочими мерзкими зловониями, но у меня не было выбора.
Чтобы осуществить свой переезд, я взяла напрокат ручную тележку. Я никогда особо не задумывалась о человеческом уважении, и все-таки до оккупации мне и в голову не пришло бы запрячься в оглобли, но теперь мало кто мог позволить себе роскошь заботиться о том, что о тебе скажут, и я была не из их числа. С помощью Лизы я бодро тащила через Париж свои чемоданы и несколько пакетов с книгами. Никто не считал такую картину необычной, и даже в Сен-Жермен меня не смущала встреча со знакомыми: каждый устраивался как мог. Это была одна из хороших сторон той эпохи: множество условностей, церемоний, застенчивость были забыты; потребности свелись к их сущности: мне это нравилось; нравилось мне и то едва ли не равенство, которое нам навязали; я никогда не питала пристрастия к привилегиям. Я говорила себе, что, если бы социалистический режим, пусть даже самый аскетический, был установлен на достойной основе, я без труда приспособилась бы к нему и даже чувствовала бы себя лучше, чем при буржуазной несправедливости; лишь одна жертва тяготила бы меня: отказ от длительных путешествий, которые обогащали меня ежегодно; из прежних радостей жизни это была единственная, которой мне действительно не хватало бы. Остальные либо остались бы, либо я просто обошлась бы без них.
Тем не менее отель, в котором я расположилась, был более гнусный, чем я могла себе представить. На одном этаже со мной обитала женщина, жившая за счет мужчин; у нее был мальчик четырех лет, которого она часто хлестала по щекам, и он все время плакал; когда она принимала клиента, то ребенка выставляли за дверь. Он садился на ступеньку лестницы и, продрогший, сидел там часами, глотая слезы. В течение года двумя этажами выше надо мной произошел забавный скандал. Одна из жилиц, молодая женщина, помогала хозяйке кое-как содержать дом и уборку у себя делала сама; никто никогда не входил в ее комнату, откуда доносился такой подозрительный запах, что соседи пожаловались. Воспользовавшись своей отмычкой, хозяйка вошла туда без предупреждения: пол был усеян испражнениями, а в шкафу высохшие экскременты выстроились на досках, словно пирожные у кондитера. Это наделало много шума. Виновная была немедленно изгнана и, рыдая, под градом ругательств, покинула отель.
