Я говорила, как заботливо я распоряжалась провизией, которую мне удавалось достать; меня огорчало и сердило, если, открыв пакет с лапшой, я замечала кишащих там червей: многие торговцы без зазрения совести распродавали непригодные запасы. Однажды я с изумлением обнаружила, что мои пакеты с чечевицей и горохом выпотрошены, а внутри лежал мышиный помет; мыши прогрызли дерево шкафа, чтобы пробраться внутрь. Я раздобыла жестяные коробки, и мне удалось защитить свое добро, но по ночам я часто слышала возню и позвякивание металла: враг атаковал. Говорили, будто в Париже кишмя кишели крысы, и они беспокоили меня гораздо больше, чем безобидные посетительницы отеля «Пти Мутон». Под конец они заставили меня возненавидеть свое жилище.
Между тем до приезда Курбо я все еще не осознавала степень его убожества; он приехал в Париж с женой, и я пригласила их на ужин; я тщательно готовила еду, в картофельный пирог я положила два яйца, а в морковное блюдо — несколько граммов масла. Когда они вошли, то обменялись такими недоумевающими взглядами, что я поняла, какая дистанция отделяла мою лачугу от их дома в Гавре. Я смущенно поставила на стол бурду, которую приготовила. Позже мы поговорили об этом, и они признались в своем удивлении.
Я продолжала жить под колпаком; тем временем «семья» увеличилась еще на одного члена: им стал Бурла, молодой испанский еврей, который весной 1941 года посещал в лицее Пастера уроки Сартра. Время от времени он приходил повидаться с ним во «Флору» или в «Дё Маго». Отец его ворочал большими делами и полагал, что ему нечего бояться немцев, поскольку он находился под защитой испанского консула. Бурле было восемнадцать лет, его лицо некоторым казалось уродливым, а другим — прекрасным; под вьющимися, всклокоченными, очень черными волосами — темные, искрящиеся жизнью глаза, вид кроткий и страстный; он нам очень нравился. В мире Бурла жил суматошно, ребячливо, неловко, страстно, неутомимо. Он с жаром читал Спинозу и Канта, рассчитывал позже участвовать в конкурсе на должность преподавателя философии. Однажды, разговаривая с ним о будущем, Сартр спросил: «А в случае немецкой победы?» — «Немецкая победа не входит в мои планы», — твердо ответил он. Он писал стихи, читал их; мы думали, что у него есть шанс стать настоящим поэтом. Как-то он пытался объяснить мне, насколько ему было легко и одновременно трудно выплескивать слова на чистую страницу. «Что мне нужно, — сказал он, — так это доверять пустоте». Это выражение поразило меня. Я всегда прислушивалась к тому, что он говорил, поскольку он не выдвигал ничего такого, истинность чего не проверил бы сам.
Он встретил Лизу и привязался к ней, они решили жить вместе и поселились в моем отеле на улице Дофина. Они все время ссорились, но невероятно дорожили друг другом. Он оказывал на нее хорошее влияние; за собой он не признавал никаких прав и отдавал все, что имел: свой шоколад, свой свитер, деньги, которые выманивал у отца, и те, которые брал у него: месье Бурла хранил в ящике стопки золотых монет, и два или три раза Бурла стянул оттуда по одной; в таких случаях он предлагал Лизе пиршества с черного рынка: они поглощали уйму сливочного мороженого, устриц, сосисок. Его щедрость завораживала Лизу до такой степени, что она испытывала соблазн подражать ему. Приятно было видеть ее, такую высокую, светловолосую, шагающую с крестьянской величавостью рядом с Бурлой, смуглым, проворным, со сторожкими глазами и руками. Он считал меня чуточку слишком рассудительной, и все-таки очень любил. По вечерам Лиза требовала, чтобы я укутывала их в постели. Я целовала ее, и он подставлял мне лоб: «А я? Меня вы не поцелуете?» Я целовала и его тоже.
Зима была суровой. Недоставало не только угля, но и электричества; закрылись многие станции метро; в кинотеатрах отменили утренние сеансы; часто случались отключения, во время которых мы освещались свечами, которые, впрочем, очень трудно было достать. И речи не было о том, чтобы работать в ледяной сырости моей комнаты. Во «Флоре» было не холодно, когда гасли электрические лампочки, ацетиленовые фонари давали немного света. Тогда-то у нас и вошло в привычку располагаться там в свободное время. Мы не только находили там относительный комфорт: это была наша querencia, мы чувствовали себя там дома, в укрытии.
Я старались прийти туда к самому открытию, особенно зимой, чтобы занять лучшее место, где было теплее всего, рядом с печной трубой. Я очень любила этот момент, когда в пустом еще зале Бубаль в повязанном вокруг поясницы синем фартуке оживлял свой мирок. Он обитал над кафе в квартире, куда попадали по внутренней лестнице, выходившей на площадку второго этажа; он спускался из квартиры до восьми утра и сам отпирал двери. Его глаза на выразительном овернском лице были налиты кровью: час или два они не светлели. Сердитым голосом он отдавал распоряжения мойщику посуды, который через открытый возле кассы люк поднимал бутылки и банки; с официантами, Жаном и Паскалем, он обсуждал вчерашние события: ему всучили вонючий эрзац-кофе, но посетители, не моргнув, его проглотили; он прыскал со смеху, но в ярости: «Дай им дерьмо, они и его слопают!» С той же озлобленностью он выпроваживал и встречал торговых представителей. Став на колени, служанка энергично мыла плитку; она гордилась своим делом. «Я, — сказала она однажды мойщику посуды, — я никогда не нуждалась в мужчинах: я сама всего добивалась». Постепенно Бубаль успокаивался и снимал свой фартук; белокурая, завитая, розовая, ухоженная, его жена, в свою очередь, спускалась по лестнице и располагалась за кассой. Появлялись первые посетители; я с завистью смотрела на продавщицу книг с улицы Бонапарта: рыжеватая, чем-то похожая на лошадь, всегда в сопровождении красивого парня, она заказывала чай и маленькие баночки конфитюра непомерной цены; большинство, как и я, довольствовались черноватым пойлом. Маленькая брюнетка, подруга Сони и Аньес Капри, исчезнувшая на два года, села однажды утром за круглый столик и простодушно заказала: «Кофе со сливками». Со всех сторон послышались смешки с оттенком осуждения. Меня поразило, что эти три слова стали такими нелепыми, а главное, удивило, что обычно я так мало этому удивлялась.
Когда в 1938, 1939 годах мне говорили, что немцы вместо кофе глотают желудевый отвар, меня брала оторопь: мне казалось, что я принадлежу к некой породе, столь же далекой, как те племена, которые лакомятся белыми червями. И что же! Теперь мне приходилось делать усилие, чтобы вспомнить, как прежде во «Флоре» можно было пить апельсиновый сок и есть яичницу.
Некоторое число завсегдатаев располагались, как я, за мраморными столиками, чтобы читать и работать: Тьерри Молнье, Доминик Ори, Одиберти, живший напротив, в отеле «Таранн», Адамов с голыми посиневшими ногами в сандалиях. Одним из самых постоянных посетителей был Мулуджи. С давних пор он сочинял стихи и своенравно вел что-то вроде дневника; он показывал мне стихи, и я подбадривала его; в ту пору мне казалось, что нет на земле ничего лучшего, чем писать, а Мулуджи несомненно был одарен. В слегка романтизированной форме он начал излагать свои детские воспоминания. Время от времени я поправляла у него орфографические или синтаксические ошибки или давала кое-какие советы, но с осторожностью, поскольку уважала изобретательную естественность его стиля. Бубаль терпеть его не мог, потому что он был плохо одет, плохо причесан и ему случалось часами занимать столик, не повторяя заказа. Время от времени он снимался в каком-нибудь фильме, но как только получал деньги, сразу отдавал их отцу, брату, раздавал друзьям: у него никогда не было ни гроша. В Марселе он познакомился с Лолой, рыжей красавицей с выразительным ртом и шальными глазами, которой я так часто любовалась во «Флоре»; он вроде бы жил с ней: она тоже была не богата. Он не совсем принадлежал к «семье», у нас не было с ним постоянных отношений, но он был близок нам; уже давняя дружба связывала его с Ольгой, он хорошо ладил с Вандой, часто встречался с Лизой, которая тоже довольно близко сошлась с Лолой.
