Во время рождественских каникул в Ла-Пуэз мы каждый день слушали по Би-би-си рассказ о Сталинградской битве: окруженная армия фон Паулюса безуспешно пыталась прорвать окружение. 4 февраля в газетах мы прочитали: «Героическое сопротивление европейских сил под Сталинградом закончилось». Они не скрывали, что в Берлине и по всей Германии несколько дней проходил национальный траур.
Тон прессы, радио и даже речей Гитлера изменился. Нам больше не предписывали «служить Европе», нас заклинали спасать ее; напоминали о большевистской опасности и всевозможных катастрофах, которые обрушатся на мир, «если Германия будет побеждена». Годом ранее такое предположение показалось бы кощунственным, теперь оно повторялось во всех газетах. На фронте, в полях, на заводах Гитлер объявил всеобщую мобилизацию немецкого населения: он хотел распространить ее и на оккупированные территории. 16 февраля Лаваль издал закон об отправке на два года на принудительные работы в Германию молодых людей 1940, 1941, 1942 годов призыва. Расклеенные объявления наставляли их: «Они проливают свою кровь. Работайте, чтобы спасти Европу от большевизма». Многие не подчинились, они подделывали свои документы, прятались, уходили к партизанам, численность которых значительно выросла
[117]. Странная новость, которую сообщили швейцарские и английские газеты: «Вооруженный мятеж в Верхней Савойе», оказалась преувеличением. Но факт тот, что в Савойе, в Центре формировались армии, они снаряжались и готовились к герилье. В «Эвр» Деа называл Францию «Вандеей Европы», ибо подобно тому, как некогда Вандея не приняла Французскую революцию, сегодняшняя Франция восставала против «Европейской революции».
Создавалось интеллектуальное сопротивление. В начале 1943 года интеллектуалы-коммунисты предложили Сартру присоединиться к Национальному комитету писателей; он спросил, уж не хотят ли они пустить в свои ряды провокатора, но они заявили, что понятия не имеют о слухах, которые сами в 1941 году распространяли о нем. Так что он участвовал в собраниях, которыми руководил Элюар, и сотрудничал с «Леттр франсез». У меня еще не было ни одной опубликованной книги, и я не сопровождала его. Я немного сожалела об этом, мне хотелось познакомиться с новыми людьми: Сартр так подробно рассказывал о них, что у меня чуть ли не создалось впечатление, будто я видела их собственными глазами; вскоре я перестала завидовать. Я загорелась по поводу «Социализма и свободы», поскольку речь тогда шла о смелой импровизации; но, судя по рассказам Сартра, в заседаниях Национального комитета писателей было что-то официальное и рутинное, и это меня не прельщало. Я немного беспокоилась, когда он туда шел, и в течение всего времени, пока длилось его отсутствие; и тем не менее я была очень довольна, что мы вышли из своей изоляции, тем более что я нередко чувствовала, как тягостна Сартру пассивность.
Все люди, с которыми мы встречались, придерживались наших взглядов. Мари Жирар, однако, упрекнула нас как-то в том, что мы не видим дальше своего носа. «Немецкое поражение будет означать победу англо-американского империализма», — заявила она. Она отражала мнение большинства троцкистских интеллектуалов, державшихся на равной дистанции и от коллаборационизма, и от Сопротивления; на самом деле они гораздо меньше опасались американской гегемонии, чем усиления сталинской мощи и престижа. Мы полагали, что в любом случае они не отдавали себе отчета ни в порядке возникающих проблем, ни в их срочности: прежде всего необходимо было очистить Европу от фашизма. Теперь мы не сомневались, что он должен быть уничтожен, причем в ближайшем будущем. Военно-воздушные силы Великобритании бомбили во Франции индустриальные центры и порты, они бомбили Рейнскую область, Рур, Гамбург, Берлин. 14 мая «ось» потерпела поражение в Тунисской битве. Немцы лихорадочно возводили атлантическую стену: в обоих лагерях высадку считали неизбежной.
Литература прозябала. Кено опубликовал «Мой друг Пьеро», шутки которого мне показались чересчур наигранными. В романе Бланшо «Аминадаб» несколько пассажей меня поразили, в числе других и тот, о невольном палаче, поскольку он отражал мою тогдашнюю озабоченность: в целом роман Бланшо казался подражанием Кафке. Башляр в романе «Вода и грезы» применил в воображении метод, весьма близкий экзистенциальному психоанализу: почти никто еще не отваживался на такого рода исследования, и книга нас заинтересовала. Большой шум подняли вокруг последнего произведения Сент-Экзепюри «Военный летчик». Он описывал, причем очень хорошо, свой опыт авиатора во время крушения Франции; однако к этому рассказу он присовокупил длинное и туманное рассуждение о довольно двусмысленном гуманизме, так что книге аплодировали критики «Пари-Миди», «Ожурдюи», «Нуво Тан» и даже Максанс. Только «Же сю парту» критиковала его.
Пробуждалось французское кино, появились новые режиссеры. Деланнуа показал «Понкарраль» и «Макао, ад каторжников»; Беккер — «Гуппи — красные руки»; Клузо — «Убийца живет в 21-м»; Дакен — «Он приехал в День поминовения», где на несколько минут появлялась Симона Синьоре: мы задавались вопросом, почему такая красивая девушка не получила еще большой роли. Самым интересным был фильм «Фантастическая ночь», снятый Л'Эрбье по сценарию Шаванса, он привел публику в сильное замешательство. Ремю был замечателен в фильме «Вечерние посетители», однако в сценарии присутствовали досадные уступки расизму: убийца, которого играл Мулуджи, не был недвусмысленно обозначен как еврей, но он был метек. В «Вечерних посетителях», снятых Карне по сценарию Превера, были и хорошие, и дурные стороны: прекрасные образы и избыток литературы. Великолепный замок совсем не был похож на настоящий, недавно построенный замок, скорее на огромное кондитерское изделие: он портил пейзаж. Мне гораздо больше нравился «Летний свет», где Превер сотрудничал с Гремийоном.
Дюллен сдержал свое обещание, весной он начал репетировать «Мух» с двумя Ольгами. Я с восторгом смотрела, как этот текст, который я знала почти наизусть, превращается в спектакль: у меня появилось желание тоже написать пьесу. Однако все получалось не само собой. Было много волнений, прежде чем определились декорации и костюмы. Статуи Юпитера и Аполлона занимали в действии большое место, поэтому Дюллен решил обратиться к скульптору, он выбрал Адама, невозмутимого и очень симпатичного великана; у его жены были копна густых вьющихся волос, закрывавших ее лицо, и приятно пухленькое тело, которое она затягивала в черные платья, украшенные разноцветными драгоценностями. Их квартира на улице Кристины была не менее привлекательна, чем у Камиллы, но совсем в другом стиле; в облицованной красной плиткой столовой с завешанными кумачом окнами стояли длинный стол и скамьи из цельного дерева, медные горшки, цементные лотки, заполненные блестящими овощами; связки лука, маисовые колосья висели на балках потолка возле камина с глубоким очагом. В своей мастерской Адам показал нам старинный ручной пресс и множество мелких инструментов, искусных и сложных, которыми он долбил камень и гравировал. На полу лежали огромные каменные тела. Для «Мух» он создал декорации, маски и статуи в агрессивном стиле.
Группа статистов была внушительной: женщины, дети, старики, целая толпа, которую следовало заставить передвигаться на просторной сцене Театра Сары Бернар; Дюллен чувствовал себя там менее свободно, чем на площадке «Ателье». У актера, игравшего Ореста, не хватало опыта, у Ольги тоже; роль Электры была очень тяжелой, она верно намечала ее, но ни она, ни ее партнер не достигали нужного эффекта. Дюллен впадал в ярость. «Это жалкая комедия!» — говорил он резким тоном. Ольга плакала от злости, он смягчался, потом снова взрывался, а она сопротивлялась: оба душой и телом отдавались спорам, которые походили на семейную сцену и вместе с тем на любовную ссору. На этих схватках присутствовали подружки из школы при «Ателье», которые надеялись на то, что Ольга потерпит неудачу. Они были разочарованы. Одаренность Ольги, работа Дюллена, их общее упорство победили: на последних репетициях она играла как умелая актриса; она заполняла сцену своим присутствием.
