Когда мы с ним познакомились, мы планировали новую fiesta, я охотно пригласила бы его, но Сартр заметил, что ему там не понравится; действительно, это для представителей мелкой буржуазии, прочно обосновавшихся в этом мире, годилось, теряя себя, на короткое время растворяться в алкоголе и шуме; у Жене не было ни малейшей склонности к такой распущенности: он был потерян изначально и хотел чувствовать под ногами твердую почву.
Камилла предоставила в наше распоряжение просторную квартиру на улице Ла Тур-д'Овернь, где она жила теперь с Дюлленом, когда-то, как говорили, она принадлежала Жюльетте Друэ; мы пригласили туда своих друзей в ночь с 5 на 6 июня. Дверь нам открыла Зина; изобилие цветов, лент, гирлянд и прелестных аксессуаров преображали прихожую, столовую и большую круглую гостиную, выходившую на старый парк; однако Зина казалась взволнованной, и от нее пахло вином; «Ей нехорошо», — сказала она нам. Эти приготовления Камилла начала с раннего утра, она трудилась изо всех сил и, чтобы подбодрить себя, так часто прикладывалась к красному вину, что ей пришлось прилечь. Зина, разумеется, не давала ей пить в одиночку, но сама держалась на ногах. Дюллен старался, как мог, хотя такое нашествие приводило его в некоторое смятение. Кроме обычной группы, пришли Салакру и еще друг Боста, Робер Сципион, сочинивший весьма забавную пародию на «Тошноту». Камю привел Марию Казарес, репетировавшую в театре «Матюрен» «Недоразумение»; на ней было платье от Роша с фиолетовыми и сиреневыми полосами, свои черные волосы она стянула назад; немного резкий смех обнажал временами ее молодые белые зубы, она была очень красива. Со своей стороны, Камилла и Дюллен пригласили нескольких учеников из училища и одного из своих близких друзей, Морвана Лебеска. Сборище получилось довольно разнородное, отсутствие Камиллы создавало определенную неловкость, началу вечера не хватало воодушевления. Дюллен замечательно прочитал стихи Вийона, но атмосфера не разогрелась. Жанна Кено отреагировала на эту стесненность, изобразив несносного ребенка: в конце одной баллады она залаяла. Ольга, чтобы сгладить эту неловкость, с самым естественным видом шлепнула домашнюю собаку. Поставили пластинки, стали танцевать, пить, и вскоре все пошло как обычно. Сципион, еще не закаленный, выпив несколько стаканов, улегся на пол и крепко заснул. Около трех часов утра появилась Камилла, вся в шарфах и драгоценностях, с красной краской на веках и измазанными синим щеками; она бросилась к ногам Зетты Лейрис, требуя ее прощения; потом она танцевала с Камю довольно шаткий пасодобль. Мы уехали на первом поезде метро с Ольгой и Бостом, которых проводили до Монпарнаса. В тусклом свете занимавшегося дня площадь Ренн была безлюдной; объявления, развешенные на стене вокзала, сообщали, что все поезда отменяются. Что происходит? Вместе с Сартром я дошла до улицы Сены, слишком сонная, чтобы что-то воображать, но со странным тревожным комком в горле. Я проспала четыре или пять часов, а когда проснулась, голос радио врывался в мое окно, он сообщал неожиданные, невероятные вещи; я вскочила с постели: англо-американские войска ступили на землю Нормандии. Все соседи Камиллы были убеждены, что мы располагали тайными сведениями и что этой ночью мы праздновали высадку.
Последующие дни стали нескончаемым праздником. Люди смеялись, солнце сияло, а как радостны были улицы! Женщины, с тех пор как стали ездить на велосипеде, носили юбки ярких расцветок; в этом году они изготовлялись из квадратов, которые сшивались вместе; модницы использовали роскошные платки, в Сен-Жермен-де-Пре довольствовались обычно хлопчатобумажной тканью: Лиза достала мне очень красивые с красным фоном, которые стоили недорого. Только что выпустили Лолу, а также Ольгу Барбеза; часто с Лизой и другими постояльцами отеля она поднималась загорать на террасу. Я не выносила этих жарких ванн на жестком цементе, но по вечерам любила посидеть наверху, над крышами, чтобы почитать и поговорить. С Сартром и с нашими друзьями я пила поддельный тюрен-джин на террасе «Флоры», поддельный пунш на террасе мартиниканской «Рюмри»; мы строили будущее, и мы радовались.
Вечером 10 июня пьеса «За закрытыми дверями» предстала перед публикой и критикой. Когда Ольга Барбеза была арестована, Сартр отказался от намерения — которое, впрочем, не оправдало себя — показывать пьесу в турне. Ею заинтересовался директор театра «Вьё-Коломбье» Бадель; Камю счел, что он не годится для руководства профессиональными актерами и выступлений в парижском театре, и прислал Сартру прелестное коротенькое письмо, освобождавшее их от взаимного договора. Бадель поручил постановку Руло и взял известных актеров: свою жену, Габи Сильвиа, Балашову, Витольда; из прежнего состава только Шоффар сохранил свою роль. Генеральная репетиция прошла с успехом. Реплика «Электричества у нас сколько угодно» вызвала смешки, на которые Сартр не рассчитывал. На репетиции он присутствовал за кулисами, но на выходе смешался со зрителями; когда он пересекал зал, к нему подошел незнакомец и отвел его в сторону: из верного источника ему известно, что немцы собираются арестовать Сартра и расстрелять его. «Когда они возьмут вас на мушку, вспомните меня», — сказал он и посоветовал ему скрыться; между тем он назначил ему встречу на следующий день в полдень у церкви Сен-Жермен-де-Пре, сообщив, что, когда пробьет двенадцать, все прохожие расцелуются, зазвонят колокола, всеобщий мир спустится на землю. Успокоенный, Сартр отправился к себе спать. Из вежливости в назначенный час он пришел на площадь Сен-Жермен-де-Пре. Незнакомец улыбнулся ему: «Через пять минут!» С блаженным видом он смотрел на часы. Пробило полдень, один, два раза; мужчина подождал несколько минут, он казался смущенным. «Должно быть, я ошибся днем», — сказал он извиняющимся тоном.
После пьесы «За закрытыми дверями» давали комедию Туле, такую скучную, что публика уходила в антракте; тогда Бадель поставил ее в самом начале, не изменив афиш. Однажды вечером, когда Сартр шел по улице Вьё-Коломбье, ему встретились зрители, прогуливавшиеся перед театром: представление, начавшееся четверть часа назад, было прервано из-за отключения электричества. Сартр заметил Клода Моргана, который пожал ему руку со смущенным видом, потом решился сказать: «Откровенно говоря, я не понимаю… После “Мух”!.. Зачем вы написали это?» Он приписывал Сартру маскарад Туле. Увидев лишь первые сцены, он еще находился под впечатлением и не оправился от удивления.
Через несколько дней после генеральной репетиции Вилар, организовавший ряд конференций, попросил Сартра поговорить о театре. Собрание состоялось в гостиничной квартире, окна которой выходили на набережные Сены; пришло много народа. Барро, Камю дискутировали с Сартром, был и Кокто, которого так близко я видела впервые. У выхода большое количество дам просили у Сартра автографы; я заметила Мари Ле Ардуен и Мари-Лору де Ноай в очаровательной соломенной шляпке. Кокто еще не видел пьесы «За закрытыми дверями», а, посмотрев ее вместе с Жене, говорил о ней окружающим в самых пылких выражениях: такая доброжелательность довольно часто встречается среди писателей, но у драматических авторов я видела тому мало примеров. При помощи Жене Сартр и Кокто договорились встретиться как-нибудь вечером в баре отеля «Сент-Ив» на улице Жакоб, который в определенной среде был тогда в моде. Книги, «Аллегории» Кокто занимали большое место в моей молодости, и я пошла с Сартром на эту встречу. Кокто походил на свои изображения; от его многословных речей у меня закружилась голова; подобно Пикассо, он произносил монологи, но слово было его языком, и он пользовался им с виртуозностью акробата. Завороженная, я следила за движением его губ и его рук, минутами мне казалось, что он споткнется, но нет! Он удерживался, круг замыкался, и он рисовал в воздухе новые замысловатые, чарующие завитки. Чтобы сказать Сартру, что ему понравилась пьеса «За закрытыми дверями», он нашел полные изящества фразы; затем вспомнил собственные свои дебюты в театре и особенно «Орфея»; сразу же становилось понятно, что он весьма озабочен самим собой, однако в этом самолюбовании не было ограниченности, и оно не отделяло его от других: интерес, который он проявил к Сартру, то, как он говорил о Жене, свидетельствовали об этом. Бар закрылся, и мы дошли по улице Бонапарта до набережных. Мы стояли на мосту и смотрели, как дрожат переливающиеся темные пятна на Сене, когда прозвучал сигнал тревоги; небо, прочесываемое светящимися лучами, прорезали вспышки взрывов; мы привыкли к таким шумным фантасмагориям, но эта показалась нам особенно красивой, и какая нам выпала удача — оказаться наедине с Кокто на этих покинутых берегах! Когда зенитная артиллерия смолкла, мы слышали только шум наших шагов и голос Кокто. Он говорил, что Поэт должен остерегаться века, оставаться безучастным к безумиям войны и политики. «Они нам докучают, — говорил он. — Все: немцы… американцы… Они нам докучают». Мы с ним были совершенно не согласны, однако испытывали к нему симпатию; мы наслаждались его необычным присутствием в этой ночи, исполосованной лучами цвета надежды.
