Я не осуждаю безоговорочно пьесу, диалог, особенно в первой части, обладает определенной силой, а в некоторых пассажах присутствует настоящее драматическое напряжение. Я отважно собиралась вывести на сцену целый город, но эта смелость оправдана, поскольку тогда мы все естественно жили на уровне Истории. Что касается развязки, то она не хуже и не лучше любой другой. Ошибкой было смешивать политическую проблему с абстрактной моралью. Меня смущает идеализм, которым пропитаны «Бесполезные рты», и я сожалею о своей дидактичности. Это произведение написано в той же струе, что «Кровь других» и «Пирр и Цинеас», однако их общие недостатки еще менее терпимы в театре, чем в иных художественных сферах.
Сартр входил в Национальный комитет писателей и Национальный театральный комитет, через Камю он имел связи с движением «Комба». В середине июля один из членов подпольной организации был арестован и дал знать, что выдал имена. Камю посоветовал нам сменить местожительство, и Лейрисы предложили приютить нас; очаровательно было жить в Париже у друзей, чувствуя себя иностранцами; несколько дней мы провели в большой светлой комнате, и Лейрис дал мне почитать произведения Раймона Русселя. Затем, на поезде и на велосипедах, мы отправились в Нёйи-су-Клермон и поселились с пансионом в гостинице — бакалейной лавке деревни: оттуда легко было вернуться в случае, если события ускорят ход. Мы провели там около трех недель. Работали, обедали, ужинали в общем зале, где местные люди играли в карты, в бильярд и ссорились. После полудня мы шли по улицам, окаймленным дельфиниумом, поднимались на плато, где колыхались созревшие зерновые; нередко я писала на улице, сидя у подножия какого-нибудь дерева. Английские самолеты атаковали на дороге немецкие обозы, и не раз совсем рядом я слышала пулеметные очереди. Вечером, около десяти часов, над домом свистели «Фау-1», и в небе мы замечали что-то красное; каждый раз я задавалась вопросом: «Долетит ли самолет до Лондона? И будут ли убитые?»
Как-то на полдня к нам приезжали Зетта и Мишель Лейрисы; в другой раз нас навестили Ольга и Бост. От них мы узнали новости, которых не было в газетах, среди прочих о нападении немцев на партизан Веркора: сожжены были деревни, сотни крестьян и партизан убиты. Убит и Жан Прево. Мы также узнали, что в Марселе казнили Кюзена; фашисты-полицейские устроили ловушку партизанам Орезона; узнав об этом, Кюзен пытался предупредить товарищей, он попал в руки полиции, выдавшей его немцам.
11 августа газеты и радио сообщили, что американцы подходят к Шартру. Мы наспех собрали свой багаж и сели на велосипеды. Нам сказали, что по большой дороге проехать нельзя: немецкие войска бежали, преследуемые Военно-воздушными силами Великобритании. Мы выбрали окольный путь в Шантийи через Бомон; несмотря на жаркое солнце, мы лихорадочно крутили педали, охваченные вдруг страхом оказаться отрезанными от Парижа: нам не хотелось пропустить дни Освобождения. Из Шантийи несколько поездов еще шли на Париж; поместив свои велосипеды в багажный вагон, сами мы сели в один из вагонов в середине состава. Поезд проехал несколько километров, миновал маленький вокзал и остановился: послышался гул самолетов, засвистели пули; я распласталась на полу, не испытывая ни малейшего волнения: случившееся казалось мне нереальным. Стрельба прекратилась, самолет улетел, и все пассажиры побежали к канаве, мы последовали за ними; уже прибывали санитары, они вошли в головные вагоны, а когда вышли оттуда, уносили на зеленых деревянных скамьях, используя их в качестве носилок, раненых и, возможно, мертвых: у одной женщины была оторвана нога. С опозданием меня охватил страх. Люди шептали: «Почему они стреляют по французам?» — «Они целились в локомотив, они не поняли, что он в хвосте», — объяснил кто-то; недовольство утихло. Мы знали, с какой эффективностью работали английские летчики, парализуя железные дороги вокруг Парижа, и нам хотелось найти им извинение. Машинист подал сигнал: состав трогался. Несколько человек не захотели садиться на поезд, я вместе с Сартром не без опаски вернулась. Весь остаток пути никто не смеялся и даже не разговаривал. На послеполуденной жаре пакеты в оберточной бумаге, заполнявшие сетки, распространяли хорошо мне известный сладковатый запах, я представляла себе окровавленные тела, и мне казалось, что я никогда больше не смогу есть мясо.
Из осторожности, вместо того чтобы вернуться в «Луизиану», мы остановились в отеле «Уэлком», который находится в десяти метрах оттуда, на углу улицы Сены и бульвара Сен-Жермен. В воздухе висела гроза. На террасе «Флоры» мы выпили тюрен-джин вместе с Камю. «Все руководители Сопротивления сходятся в одном, — сказал он. — Париж должен освободить себя сам». Как будет выглядеть это восстание? Сколько времени оно продлится? В любом случае это будет стоить крови. Городу и так досталось; метро закрыто, люди передвигались только на велосипедах, электричество отсутствовало и свечей не хватало: помещения освещались коричневатыми огарками. Найти еду уже было невозможно, предстояло жить нашими запасами: несколько килограммов картошки, несколько пакетов макарон. Внезапно на улицах не осталось ни одного полицейского, они куда-то скрылись. 16 августа был отключен газ; в обеденные часы мы собирались в отеле «Шаплен», где Бост соорудил что-то вроде подогревателя, который разжигали старыми газетами: сварить горсть лапши — это было целое дело. Лишения были до того острыми, что делали осязаемой неотвратимость финальной битвы; завтра, послезавтра что-то взорвется, однако эта уверенность смешивалась с тревогой: как отреагируют на это немцы? Они расстреливали в тюрьмах, расстрелы проводились у Восточного вокзала и на остатках укреплений вокруг Парижа. Опасность угрожала всем нам: отступая, они могли взорвать Париж. Хорошо осведомленные люди говорили, что подвальная часть зданий заминирована во всем районе вокруг Сената; на улице Сены и на Монпарнасе нас всех уничтожат. Однако стоило ли сосредоточиваться на такой возможности, раз противостоять ей не было никакого способа?
18 августа во второй половине дня на бульваре Сен-Мишель я увидела грузовики, заполненные солдатами и ящиками, они направлялись на Север. Все не спускали с них глаз: «Они уходят!» Армия Леклерка стояла почти у наших ворот: быть может, оккупанты уберутся без единого выстрела; рассказывали, что немцы опустошили свои конторы и сожгли все архивы. «Возможно, завтра все уже будет кончено», — сказала я себе, засыпая.
Проснувшись, я выглянула в окно: над Сенатом все еще развевалась свастика; как обычно, домохозяйки делали закупки на улице Сены; длинный хвост выстроился у дверей булочной. Проехали два велосипедиста с криками: «Захватили префектуру!» В ту же минуту из Сената вышло немецкое подразделение и пешком направилось к бульвару Сен-Жермен: прежде чем завернуть за угол улицы, солдаты выпустили автоматную очередь: на бульваре прохожие бросились бежать, пытаясь укрыться в подворотнях: все были заперты; один мужчина рухнул, когда стучал в какую-то дверь, другие упали посреди тротуара.
Когда немцы свернули на бульвар, неведомо откуда появившиеся санитары с носилками стали уносить раненых. Ворота открылись; одна из консьержек принялась невозмутимо смывать красную лужицу перед своим порогом: люди поносили ее. Бульвар снова стал жить своей жизнью; старые женщины болтали, сидя на скамейках. Я отошла от окна. Сартр отправился в «Комеди Франсез» на заседание Национального театрального комитета, а я поднялась к Лейрисам; из их окон на префектуре виден был французский флаг. Восстание началось утром. Ратуша, Лионский вокзал, несколько полицейских участков, большинство общественных зданий оказались в руках партизан. На Новом мосту ФФИ
[136], спустившиеся с грузовика, стали обстреливать немецкую транспортную колонну, и немецкие машины загорелись. Весь день звонил телефон; приходили, уходили друзья, приносили новости. Некоторые говорили, что с немцами ведутся переговоры, что будет заключено перемирие. Вечером Зетта и Мишель Лейрисы проводили меня на велосипедах в отель «Шаплен», где мы встретились с Сартром. Пока мы открывали банку сардин, по улице Бреа, толкая тележку с помидорами, спустилась торговка зеленью; все бросились покупать их. Молодые люди, проезжая на велосипедах, кричали, что немцы попросили короткого перемирия.
