Главный недостаток моего романа состоял в том, что история Анны не выдерживала критики. Чтобы понять историю Зазы, надо начинать с ее детства, с семейного гнезда, к которому она принадлежала, с ее благоговейного почитания матери, с которым не в силах равняться никакая супружеская любовь. Любимая и с колыбели почитаемая мать может сохранять страшное влияние, даже если сожалеют об узости ее взглядов и злоупотреблении властью; осуждаемый, порицаемый муж перестает внушать уважение, а муж Анны со всей очевидностью не имел над ней физической власти, ведь я описывала нравственный конфликт. Разве противоречие между верностью Анны в отношении банального буржуа, коим я ее снабдила, и ее дружескими чувствами к мадам де Прельян, довольно все-таки неглубокими, могло до смерти истерзать ее? В это не верилось.
Ошибка моя состояла в том, что я отрывала эту драму от обстоятельств, придававших ей истинность. Из этого я извлекла, с одной стороны, теоретический смысл — конфликт между буржуазной косностью и волей к жизни, с другой стороны, просто голый факт — смерть Зазы. Это была двойная ошибка; ибо если искусство романа и требует воплощения, то для того, чтобы превзойти саму историю и ярко показать ее смысл, но не абстрактный, а нерасторжимо связанный с существованием
[21].
Мой роман грешил и по многим другим пунктам. Окружавшая мадам де Прельян артистическая среда была столь же искусственной, как и она сама, а куклы, которыми я ее обременила, тащили за собой кучу мишуры. Кроме того, я была слишком неопытна, чтобы управляться с тремя персонажами сразу: я пыталась описать оживленное сборище, результат получился удручающий. Меня интересовали отношения людей между собой; я не хотела увлекаться жанром «интимного дневника», ограничиваясь рассказом о себе: к несчастью, я была неспособна освободиться от этого и очень скоро пришла к соглашательству.
Самым ценным в моих дебютах было то, как я располагала углы зрения. Женевьева представала с точки зрения Анны, что придавало немного таинственности ее простодушию; мадам де Прельян и Анна виделись глазами Женевьевы, а она чувствовала, что не очень хорошо их понимает; с помощью такой неполноты освещения читателю предлагалось угадать истину, которую ему грубо не навязывали. Беда в том, что, несмотря на столь осмотрительное представление, мои героини не отличались жизнеспособностью.
Во всяком случае, в тот год я не считала свою работу наказанием. Я садилась у окна «Синтры», смотрела на Старый порт, вдыхала его запахи и задавалась вопросом, как думают, как чувствуют, как страдают в сорок лет: я завидовала, я опасалась той женщины, которой непременно суждено поглотить меня, и торопилась запечатлеть на бумаге ее черты. Никогда не забуду осенний день, когда я прогуливалась вокруг озера Этан-де-Берр, рассказывая себе конец моей книги. В полумраке гостиной Женевьева смотрела в окно, наблюдая, как зажигаются первые фонари, а в это время в ее сердце стихала буря, и она приходила в себя; на диване валялись куклы. Представляя себе этот иллюзорный мир, я воображала, будто поднимаюсь над собой и живьем, во плоти, проникаю в мир картин и статуй, героев романа. Вместе с собой в эту сияющую даль я уносила тростники с солоноватым запахом и шепот ветра; озеро было реальным, я — тоже; но необходимость, красота творения, рождавшиеся в это мгновение, уже преображали его, и я пробуждалась к реальности. Никогда замыслы очерков или репортажей не вызывали у меня такого рода восторга; он оживал каждый раз, когда я обращалась к воображаемому.
На День Всех Святых я ездила в Париж; я возвращалась туда всякий раз, когда выпадало два нерабочих дня, проводила там рождественские каникулы; кроме того, мне случалось, сославшись на грипп или печеночный приступ, позволить себе дополнительные выходные. Покинув квартиру своей бабушки, я останавливалась в маленькой гостинице на улице Ги-Люссак. Мы с Сартром часто писали друг другу, но нам еще много чего было сказать друг другу. Прежде всего мы говорили о моей работе и о его. В октябре Робер Франс, руководивший издательством «Эроп», отверг «Легенду об истине»; Сартр положил ее в ящик: поразмыслив хорошенько, ничего хорошего о ней он уже не думал; идеи он выразил живые, однако их убивал ложноклассический, напыщенный стиль. Гораздо лучше сложилось с «Делом о случайности», с которого начиналась «Тошнота».
В октябре в одном из своих писем Сартр рассказал мне о своей первой встрече с деревом, которому суждено было занять там такое большое место.
«Я увидел дерево. Для этого достаточно толкнуть калитку прекрасного сквера на авеню Фош и выбрать свою жертву и стул. Затем созерцать. Неподалеку от меня молодая жена офицера дальнего плавания излагала Вашей старой бабушке неудобства службы моряка; Ваша старая бабушка кивала головой, как бы говоря: “Такова уж наша доля”. А я смотрел на дерево. Оно было очень красиво, и я не побоюсь привести здесь два ценных для моей биографии факта: именно в Бургосе я понял, что такое кафедральный собор, а в Гавре — что такое дерево. К несчастью, я не совсем помню, что это было за дерево. Вы мне, конечно, скажете: знаете, это такие игрушки, которые крутятся на ветру, если придать им толчком очень быстрое движение; у дерева всюду были маленькие зеленые стебли, которые все это вытворяли, с шестью или семью листьями, расположенными сверху вот так. (При сем прилагается маленький набросок; жду Вашего ответа
[22].) По истечении двадцати минут, исчерпав арсенал сравнений, предназначенных сделать из этого дерева, как говорила госпожа Вулф, что-то отличное от того, что оно есть, я со спокойной совестью ушел…»
При каждой нашей встрече он показывал мне, что написал после последнего моего приезда. В самой первой версии новое изложение обстоятельств дела все еще очень походило на «Легенду об истине», это было длинное абстрактное размышление по поводу случайности. Я настаивала, чтобы Сартр придал открытию Рокантена некое романтическое значение, чтобы он добавил в свое повествование немного тревожного ожидания, которое так нам нравилось в детективных романах. Он соглашался. Я в точности знала его намерения и лучше, чем он, могла влезть в шкуру читателя, чтобы судить, попал ли он в цель, поэтому он всегда следовал моим советам. Я критиковала его с кропотливой строгостью; среди прочего я ставила ему в упрек злоупотребление прилагательными и сравнениями. Между тем на этот раз я была уверена, что он на правильном пути; он писал книгу, подходы к которой нащупывал так долго, и ему удастся ее создать.
Когда я приезжала в Париж на короткий срок, то встречалась только с Сартром и своей сестрой, если же у меня было время, то я с удовольствием вновь встречалась с друзьями. Низан преподавал в Бурге; в местных газетах он спровоцировал яростные выступления, организовав комитет безработных, которых призывал вступить во Всеобщую конфедерацию труда; муниципальный совет, возмущенный тем, что он назвал его «бандой социальных неучей», донес на него инспектору Академии, тот потребовал сделать выбор между должностью преподавателя и ролью политического агитатора. Тем не менее Низан продолжал устраивать митинги и выдвинул свою кандидатуру на выборах; Риретта сопровождала его на протяжении всей кампании, не снимая длинных красных перчаток: он набрал всего восемьдесят голосов! Панье преподавал в Реймсе; он приносил мадам Лемэр ящики шампанского, и мы опустошили с ними не одну бутылку; подобно Сартру, почти все свое время он проводил в Париже. Камилла решительно продвигалась к славе: мне даже казалось, что она достигла ее.
