Дюллен купил дом в Ферроль возле Креси-ан-Бри. Путешествие на поезде представляло определенные сложности, и поскольку мадемуазель Понтьё мне рассказывала, что каждый уик-энд друг возит ее на прогулку в машине, я спросила, не смогут ли они подвезти меня в Ферроль: я резонно подумала, что мысль познакомиться с известным человеком прельстит их. И вот в субботу, ближе к вечеру, мы добрались до Креси, а оттуда поднялись к поселку на холме. Нас встретила Камилла и угостила портвейном. Мои спутники с глупым видом взирали на ее деревенский наряд: длинное платье из грубой шерсти, шаль причудливых расцветок; она еще больше их удивила, представив им совершенно серьезно, как мать, своих кукол: Фридриха и Альбрехта. Дюллен, со своей стороны, молча раскуривая трубку, задумчиво изучал эту пару средних французов. После их отъезда я исследовала дом: старую ферму, которую Дюллен с Камиллой преобразили своими руками; они сохранили ее безыскусный сельский вид: стены с розовой штукатуркой, потолки с видимыми балками, камин, в котором горели толстые поленья; они меблировали ее и украсили, сочетав со вкусом, смелым и столь же безупречным, очень красивые старинные предметы и театральные аксессуары. Я провела там сутки и потом возвращалась еще несколько раз. Дюллен ожидал меня на вокзале Креси-ан-Бри в старой двуколке, запряженной лошадью, о которой он любовно заботился. По дороге он ел шоколадные конфеты, поскольку Камилла по каким-то неясным причинам запретила ему вдруг табак. Ужины Камиллы были столь же хорошо продуманы, как и ее туалеты; из Тулузы она выписывала паштеты из дроздов и печени, готовила восхитительные сложные блюда. Летом вечера проходили в крохотном, пышно разросшемся саду. Дюллен рассказывал разные истории и напевал вполголоса старинные песни. Он был очень привязан к Камилле, это было очевидно; но догадаться об их истинных отношениях было невозможно, поскольку в присутствии кого-то постороннего Камилла превращала свою жизнь в спектакль, и он подчинялся ей. Они изображали комедии, весьма, впрочем, забавные, ласку, недовольство, обиду, нежность.
Нормандию я не любила, однако гуляла немного с Ольгой в чахлых лесах руанских окрестностей, а на Троицын день мне захотелось полежать на теплой траве. В воскресенье я поехала в Лион-ла-Форе посмотреть гостиницу, которую мне посоветовали; для меня она была чересчур дорогой, и я отправилась побродить по окрестностям; возле замка Розе, посреди луга я увидела домишко, окна которого сверкали на солнце; на стенах огромными буквами было намалевано слово «КАФЕ». Я вошла выпить стаканчик и спросила хозяина, не сдает ли он комнаты; в пятидесяти метрах оттуда он предложил мне маленький домик, соломенная крыша которого была расцвечена ирисами. На следующей неделе я провела там пять дней. Пол моей комнаты был выложен красными плитками, спала я на деревянной кровати под мягким синим пуховиком и по утрам в пять часов слушала, как поет петух. Не открывая глаз, я позволяла себе парить между сном и бодрствованием, между прошлыми рассветами и зарей, занимавшейся за моими ставнями. Открыв дверь, я видела зеленую траву и цветущие деревья. Я шла пить кофе, устанавливала стол под сенью яблони и вновь становилась маленькой девочкой, которая выполняла летнее задание под катальпой
[51] Мериньяка. Я дарила ей то, о чем она так часто мечтала под разным обличьем: свой собственный домик.
В конце июня меня направили в Кан принимать экзамены на степень бакалавра. Многие кандидаты закончили школу в Ла-Флеше, они обливались потом в своей синей суконной форме, вид у них был затравленный; роль, которую я играла в этой дикой церемонии, мне совсем не нравилась; увиливая от нее, я всем ставила среднюю оценку. Между экзаменами радоваться было нечему. Я не могла до бесконечности торчать то у женского монастыря, то у мужского. Я садилась с книгой внутри большого ресторана быстрого обслуживания «Шандивер», провинциальная веселость которого угнетала меня. Как-то во второй половине дня мы с коллегами катались на лодке на реке Орн: это было тоскливо. Арон, заменивший в Гавре Сартра, был в составе конкурсной комиссии, и мы довольно приятно проводили время за ужином. Встречалась я и с Политцером, преподававшем тогда в Эврё; он похвалялся тем, что не мог произнести слово «идеализм» перед своими учениками, не вызвав их насмешек; он повез меня обедать в маленький ресторанчик, расположенный внизу, на одной из самых старых площадей города. Я с возмущением рассказывала ему о митинге, на котором коммунисты не дали выступить Дорио, и он беззастенчиво посмеялся над моим мелкобуржуазным либерализмом. Потом он объяснил мне свой характер на основании данных графологии, которую считал точной наукой: в его почерке выявились следы эмоционального и беспорядочного базиса, но вместе с тем присутствовали и прочные надстройки, благодаря которым он держал себя в руках. Его агрессивно марксистский язык раздражал меня; но по правде говоря, нельзя было не отметить разительного контраста между таким догматизмом и волнующей притягательностью его лица; гораздо больше его беседы мне нравились его жесты, его голос, его веснушки и великолепная пылающая шевелюра, которую позаимствовал Сартр, наделив ею Антуана Рокантена.
Устные экзамены закончились за несколько дней до 14 июля, и, верная своему решению увидеть все в этом мире, я совершила поездку в Трувиль, в Довиль, что наполнило меня радостным трепетом. В Байё я постояла перед вышивкой королевы Матильды. Побродила по обрывистому берегу Гранвиля. И вернулась в Руан. Вместе с Колетт Одри и Симоной Лабурден я присутствовала на распределении наград. Два дня спустя я садилась в поезд на Гамбург, где у меня была назначена встреча с Сартром.
Несмотря на ночь 30 июня, несмотря на отставку Гинденбурга, немецкие антинацисты продолжали предсказывать скорое падение Гитлера. Сартру хотелось им верить, и все-таки он был рад покинуть Германию. Мы собирались воспользоваться своими каникулами и совершить поездку по этой стране, а потом он распростится с ней и снова займет свой пост в Гавре.
Гамбург был немецким и нацистским, но прежде всего это был большой порт: суда, которые отбывали и прибывали, застывали в ожидании, повсюду матросские кабачки и всевозможные излишества. По моральным соображениям ликвидировали значительную часть квартала, пользующегося дурной славой, и все-таки сохранилось несколько извилистых улиц, где накрашенные, завитые девицы выставляли себя напоказ в окнах с дочиста вымытыми стеклами; их неподвижные лица напоминали манекенов в витринах парикмахера. Мы гуляли по набережным, вокруг доков; обедали на берегу реки Альстер; по вечерам исследовали злачные места; нам нравилась вся эта суета. На судне мы поднялись вверх по Эльбе до утеса Хельголанд, где не растет ни одного дерева. К нам подошел какой-то немец: лет сорока, в черной фуражке, лицо мрачное; после обычных банальностей он сказал, что участвовал в войне 1914–1918 годов, был сержантом. Постепенно тон его повышался. «Если будет новая война, — заявил он, — мы не будем побежденными, мы вновь обретем честь». Сартр ответил, что война не нужна: мы все должны желать мира. «Честь превыше всего, — заявил сержант. — Прежде всего мы хотим вернуть свою честь». Его исступленный тон встревожил меня. Бывший фронтовик, он не может не быть милитаристом, успокаивала я себя. И все-таки, сколько их еще таких, живущих мыслью о грядущем реванше? Никогда еще я не видела на лице выражения столь нескрываемой ненависти. На протяжении всего путешествия я пыталась забыть его, но безуспешно.
