Я знала, что мой последний роман ничего не стоит, и у меня не лежала душа идти к новому поражению. Гораздо лучше было читать, учиться в ожидании благоприятного стечения обстоятельств. История была одной из моих слабостей. Я решила изучить Французскую революцию. В руанской библиотеке я просматривала документы, собранные Бюше и Ру, прочитала Олара, Матье, погружалась в «Историю революции» Жореса. Такое исследование показалось мне захватывающим: внезапно неясные события, заслонявшие прошлое, становились мне понятными, их развитие обретало смысл. Я принуждала себя к этой работе со всей строгостью, словно готовилась к экзамену. С другой стороны, я приобщалась к Гуссерлю. Сартр изложил мне все, что знал о нем. Он дал мне немецкий текст «Лекций по феноменологии внутреннего сознания времени», который я без труда разобрала. При каждой нашей встрече мы обсуждали отрывки оттуда. Новизна, богатство феноменологии меня воодушевляли: мне казалось, никогда я настолько не приближалась к истине.
Эти исследования занимали довольно много времени. В Руане я теперь встречалась только с Коллет Одри и с Ольгой, не сдавшей экзамены по естественным наукам и оставшейся на второй год. В прошлом году она прилежно работала в первом триместре, преподаватели были очень довольны ею; потом она сблизилась со своими польскими друзьями, ушла из пансиона, свобода вскружила ей голову. Дни и ночи напролет она гуляла, танцевала, слушала музыку, вела беседы, читала и перестала готовиться к экзамену. Этот провал очень расстроил ее, так что во время каникул она и не пыталась нагнать упущенное. Теперь товарищи ее разъехались, одни находились в Париже, другие в Италии; она встречалась лишь с французами, которых не любила. Она утратила всякий интерес к учению, которое ей наскучило; уверенность в новом провале, недовольство родителей приводили ее в уныние; только рядом со мной она обретала немного веры в себя и вкус к жизни. Я была этим тронута и довольно часто выходила куда-нибудь вместе с ней. Луиза Перрон лечилась в Оверни; Симона Лабурден получила назначение в Париж; я перестала бывать у мадемуазель Понтьё. У меня не было больше нужды убивать время, поскольку все свое свободное время я снова проводила с Сартром.
Работал он очень много. В Берлине он закончил вторую версию своей книги. Она мне понравилась, хотя я была согласна с мадам Лемэр и Панье в том, что Сартр злоупотреблял прилагательными и сравнениями: он собирался тщательно пересмотреть каждую страницу. Однако для серии, публиковавшейся в издательстве «Алкан», его попросили написать работу о воображении. Это была тема его ученического диплома, который получил весьма положительную оценку. Вопрос его интересовал. Он отложил Антуана Рокантена и вернулся к психологии. Он намеревался быстро покончить с этим, дав себе лишь небольшую отсрочку.
Встречались мы обычно в Гавре, который казался нам веселее Руана. Мне нравились старые доки, их набережные с матросскими кабачками и подозрительными отелями, тесными домами под шиферными крышами, сползавшими им на глаза; один из фасадов сверху донизу был покрыт створками раковин. Самой красивой местной улицей была улица Галионов, где по вечерам загорались разноцветные вывески: «Ле Ша Нуар», «Ла Лантерн Руж», «Ле Мулен Роз», «Л’Этуаль Виолетт»; эту улицу знали все жители Гавра: между борделями, охраняемыми крепкими содержательницами, находился известный ресторан «Гросс Тонн»; время от времени мы ели там нормандский морской язык и суфле с кальвадосом. Обычно мы питались в «Пайет», большом ресторане быстрого обслуживания. Спокойном и банальном. Часами мы просиживали в кафе «Вильгельм Телль», где Сартр нередко располагался, чтобы писать; со своими красными плюшевыми диванчиками и огромными окнами, оно было просторным и удобным. Толпа, с которой мы сталкивались на улицах и в общественных местах, была более пестрой и оживленной, чем руанское население: ведь Гавр большой порт, там смешивались люди, приехавшие отовсюду; по современным методам там ворочали большими делами и жили настоящим, а не застревали в тени прошлого. В хорошую погоду мы садились под навесом маленького ресторанчика вблизи пляжа под названием «Ле Муэтт». Я смаковала сливовую водку, глядя на бурные зеленые воды вдалеке. Мы гуляли по широким центральным улицам, поднимались на Сент-Андресс, шли по верху побережья вдоль аллей с богатыми виллами. В Руане мой взгляд всюду натыкался на стены; здесь он скользил до самого горизонта, и в лицо мне дул сильный, бодрящий ветер, прилетевший откуда-то с края света. Два или три раза мы плавали на судне до Онфлёра; этот маленький порт нас очаровал, весь покрытый шифером, он, казалось, сохранил свою первозданную свежесть.
Иногда, чтобы сменить обстановку, Сартр приезжал в Руан. В октябре на бульварах, окружавших город, состоялась ярмарка, и мы разыгрывали партии японского бильярда; в маленьком кукольном театре мы видели прелестный, словно какой-нибудь фильм Мельеса, спектакль: толстая кумушка превращалась в воздушный шар и устремлялась вверх, к сводам. Как-то ближе к вечеру, по совету Колетт Одри, мы решили посетить музей. Гордостью его была прекрасная картина Герарда Давида, но классик не открыл нам ничего нового. Зато нас позабавила коллекция портретов Жака-Эмиля Бланша, представившего нам лица наших современников: Дриё, Монтерлана, Жида, Жироду. Я замерла перед картиной, репродукцию которой видела в детстве на обложке журнала «Пти франсе иллюстре» и которая произвела на меня огромное впечатление: «Немощные Жюмьежа». Я была взволнована парадоксом слова немощный, использованным, впрочем, в неправильном смысле, поскольку на самом деле перерезали сухожилия двух умирающих. Они лежали бок о бок в плоскодонке, их инертность изображала блаженство, в то время как измученные жаждой и голодом, они скользили по течению навстречу ужасному концу. Картина была отвратительна, но мне это было неважно; меня долго не оставляло ощущение спокойного ужаса, которое она вызывала.
Мы искали новые места, где можно было бы присесть и поговорить. Напротив дансинга «Руаяль» находился маленький бар «Осеаник», который посещали молодые буржуа, игравшие в богему и называвшие друг друга бродягами; по вечерам туда выпить стаканчик и поболтать приходили танцовщицы из «Руаяля». Мы стали завсегдатаями. Большой ресторан «Поль» мы оставили ради кафе-ресторана, который назывался «У Александра» и который Сартр приблизительно описал в «Тошноте» под названием «У Камиллы»; с полдюжины мраморных столиков и зимой и летом утопали в тусклом свете; хозяин, лысый меланхолик, обслуживал сам; меню почти исключительно состояло из яиц и консервированной мешанины. Мы были романтичны и потому подозревали Александра в торговле наркотиками. Других посетителей практически не было, только мы и три молодые женщины содержанки, довольно красивые, которые, похоже, жили лишь для того, чтобы одеваться; надежда, отчаяние, гнев, ликование, гордость, досада, зависть: все эти чувства возникали в их разговорах, но всегда по поводу какого-нибудь платья, подаренного или нет, удачного или неудавшегося. Посреди зала стоял русский бильярд, и мы играли несколько партий до или после еды. Сколько же у нас было свободного времени! Сартр приобщал меня к шахматам. То была великая эпоха кроссвордов; по средам мы склонялись над кроссвордами «Марианны», разгадывая также и ребусы. Нас забавляли первые рисунки Дюбу, первые опыты Жана Эффеля и история «маленького короля», которую в картинках рассказывал Соглоу.
