В Риме мы десять дней проживали в «Алберго дель Соле»; на площади Пантеона мы ели porchetto
[65]. Мне нравился Рим, нравился его шум, его еда, его площади, его кирпичи и сосны.
Наше любопытство возбуждал Неаполь: путеводитель «Гид Блё» нахваливал его прелести, ничего не объясняя. Моя сестра, только что побывавшая в Италии, написала мне: «Тут нет ничего красивого, везде грязно, грязь не радует». Но вскоре мы углубились в сеть крохотных улочек, обозначенных на нашем плане рядом с Виа Рома. Видно, сами того не ведая, мы были одержимыми гуманистами, ибо сознательные буржуа, гигиенисты, коммунисты, все рационалисты и все прогрессисты осуждают — и не без причины — эту грязь и обскурантизм, который ее поддерживает. Но если слушаешь свое сердце, то любишь людей не такими, какими они должны быть, а такими, какие они есть. Неаполь. Внезапно Юг надвинулся; солнце — это уже не свет в небе, оно на земле в виде громадной полости тени; ничего неорганического в глубине этой клоаки: все кишит, все в состоянии брожения; даже камень, и тот губчатый, он сочится, он порождает мох и лишайники. Жизнь людей предстает в своей органической наготе, в своей утробной теплоте: именно в таком виде она нас ошеломила, обескуражила, заворожила.
Мы ощутили ее ужас: голые, покрытые коростой ребятишки, золотушные, увечные; открытые, гниющие раны, мертвенно-бледные лица, неухоженные участки земли, обозначенные табличками: «нежилой», «под запретом», где копошились семьи. В ручьях — овощные, фруктовые отбросы, тухлятина, которую вырывают друг у друга; на всех уличных углах среди цветов и догорающих свечей улыбаются покрытые золоченой мишурой благословляющие Пресвятые Девы. Но мы не углублялись в эту жизнь, отчасти мы поддались на обман видимости. На Виа деи Трибунали, вокруг Порта Капуана мы смотрели на пирамиды арбузов и дынь, на груды помидоров, баклажанов, лимонов, инжира, винограда, на сверкающую рыбу и те красивые причудливые алтари, которые торговцы ракушками сооружают из мидий и водорослей: мы понятия не имели, что еда с таким буйством выставляется напоказ в то время, когда люди подыхают с голоду. Не ведая глубины этой нищеты, мы могли любоваться некоторыми ее последствиями. Нам нравилось, что она сметает все преграды, которые изолируют людей и их принижают: весь этот народ существовал в тепле единого чрева; слова, внутри и снаружи, потеряли свой смысл. Темные логовища, где поблескивали иконы, принадлежали улице; на большой супружеской кровати спали больные, лежали неприкрытые мертвые. И домашняя жизнь выплескивалась на мостовую. Портные, сапожники изготовители искусственных цветов, кустари работали на пороге своих мастерских; сидя у своих дверей, женщины вычесывали у детей вшей, стирали белье, чистили рыбу, приглядывая за мисками с давлеными помидорами, выставленными на свет, льющийся с далеких небес. Из конца в конец улицы обменивались улыбками, взглядами, дружескими замечаниями. Мы попали в сети этой доброжелательности. Вокруг Порта Капуана почти всегда развевались флажки, гирлянды, сновали паяцы, шарлатаны; по вечерам зажигались свечи, и постоянно своей болтовней, спорами, жестикуляцией торговцы и прохожие создавали видимость праздника. Я как сейчас вижу того крестьянина, стоявшего в своей повозке посреди груды арбузов; проворным движением он вырезал ярко-красный кусок, выставляя его на всеобщее обозрение на конце ножа: продемонстрировав таким образом свежесть и крепость арбуза, он бросал плод покупателю, ловившему его на лету, и тотчас с головокружительной быстротой надрезал и бросал следующий. Мы остановились в гостинице возле вокзала, в центре многолюдного квартала, и ходили слушать канцонетты в местные забегаловки. Мы оставили без внимания элегантные бары и рестораны, окаймляющий залив роскошный бульвар; зато уютно позавтракали в тенистом приятном ресторане «Папагалло» неподалеку от Виа Рома, где в клетке жил настоящий попугай; все стены там были увешаны фотографиями итальянских и иностранных артистов. На ужин на той же улице мы покупали сэндвичи или холодную курицу и ели это на ходу. Время от времени мы выпивали по чашечке кофе под сводами Галереи, пробовали пирожные с глазурью в большой кондитерской «Кафлиш» или ели мороженое на террасе кафе «Гамбринус» на пьяцца Муничипио. Не изведав суровости Неаполя, мы нашли его приятным. И тем не менее везде и в любое время ветер доносил до нас унылую пыль доков или сомнительные влажные запахи. И когда мы поднимались на Позилиппе, лживая белизна Неаполя вдалеке уже не обманывала нас.
Как и я, Сартр был прилежным туристом; он не собирался упускать ни одного сколько-нибудь притягательного соблазна. Каждое утро кабины подвесной дороги поднимали на вершину Везувия большое количество американцев: по девяносто франков с человека — это было нам не по карману. Мы пошли пешком, добравшись сначала по окружной везувианской дороге до маленькой станции, откуда стали подниматься по усыпанным щебнем тропинкам, пересекавшим виноградники с черной землей; потом мы пробирались через нагромождения лавы, шлака, пепла; пепла становилось все больше, почва уходила у нас из-под ног, и мы продвигались с трудом. Под конец мы перелезли через ступенчатое железнодорожное полотно, похожее на гигантскую лестницу, чтобы перебраться со ступени на ступень, требовалось усилие, от которого у меня дух захватывало. Присоединившийся к нам бродячий торговец подбадривал меня жестами и криками. За нами следовали еще два или три местных жителя; на конечной остановке они разложили свои крохотные лотки с позеленевшими медалями, кусками лавы, поддельными реликвиями. Один из них продавал виноград, и мы купили у него янтарные гроздья. Несмотря на пары серы, душившие нас, мы долго сидели на краю кратера, с удивлением обнаружив истинность такого избитого выражения: земная кора. Какой огромный пирог — эта планета, плохо испеченный, чересчур зажаренный, вздувшийся, растрескавшийся, расслоившийся, покоробившийся, испещренный пятнами, покрытый волдырями, изрытый ямами, дымящийся, коптящий, еще кипучий и кипящий! Нас отвлекло прибытие толпы туристов; они ринулись к бездонной пропасти под предводительством гида, засыпавшего их цифрами: ширина, длина, глубина, даты последних извержений; они торговались, покупая сувениры, щелкали своими фотоаппаратами и всего через полчаса улетучились. Мы еще какое-то время наслаждались своим одиночеством, а потом бегом спустились по склону, на который с таким трудом взбирались. Мы очень гордились собой.
Я всегда любила покорять природные просторы своими ногами. На Капри мы взобрались по древней лестнице от Марины до Анакапри. Там наверху мы пообедали на безлюдной, нависавшей над морем террасе: яркое, но мягкое солнце, ласковый ветерок, местное вино, голубые воды, Неаполь вдалеке, светло-желтый омлет, голова, которая слегка кружилась — это одно из самых ошеломляющих моих воспоминаний.
Мы посмотрели Поццуоли и его фумаролы; потом сели на маленький поезд до города Помпеи. Впечатление от нашего посещения неаполитанского музея немного встревожило Сартра. Он писал Ольге: «Что меня прежде всего огорчило, так это мания помпейцев визуально расширять свои крохотные комнаты. Для этого художники покрывали стены ложными перспективами; они рисовали колонны, а за этими колоннами — уходящие вдоль линии, придававшие комнате размеры дворца. Не знаю, поддавались ли эти тщеславные помпейцы такому обману, но мне кажется, что это как раз тот жанр раздражающих рисунков, от которых нельзя оторвать глаз даже при небольшой лихорадке, мне было бы страшно. И потом, меня несколько разочаровали фрески так называемой прекрасной эпохи с изображением мифологических персонажей и сцен. Я отчасти надеялся обнаружить в Помпеях настоящую римскую жизнь, более молодую, более грубую, чем та, о которой нам рассказывали в школе; мне казалось невозможным, чтобы эти люди не были немного дикарями. И за весь греко-римский шаблон, который наводил на меня смертельную скуку в классе, я считал ответственным XVIII век. Поэтому я рассчитывал открыть для себя истинный Рим. Так вот фрески вывели меня из заблуждения; этот греко-римский шаблон обнаруживался уже в Помпеях. Все эти боги или полубоги, которых они изображали на своих стенах, — чувствовалось, что они давно уже в них не верили. Сцены стали для них лишь отговоркой, и однако они не избавлялись от этого. Осматривая помещения с фресками, я был подавлен этим шаблонным классицизмом. В десятый, в двадцатый раз я видел сцену из жизни Ахилла или Тесея, и это казалось мне ужасным: город, у жителей которого не было на стенах ничего другого, да это уже делало их цивилизацию мертвой. Это было так далеко от их повседневных занятий — банкиров, торговцев, судовладельцев. Я представлял себе холодную благовоспитанность и полную условностей культуру этих людей и ощущал себя так далеко от прекрасных, завораживающих статуй Рима. (Кастор наверняка писала Вам, что спустя несколько дней на первом этаже того же музея мы обнаружили множество чарующих статуй с медными зрачками. Но они относятся к предшествующей эпохе.) Выйдя из музея, я уже почти утратил охоту увидеть Помпеи и испытывал к этим римлянам смешанное чувство любопытства и отвращения, чувство довольно неприятное. Мне казалось, если хотите, что даже в свое время они уже были Античностью и могли бы сказать: “Мы, древние римляне”, подобно рыцарям не помню какой шутовской комедии, говорившим: “Мы, рыцари Средневековья, отправляемся на Столетнюю войну”».
