Емельян и Фадей Фадеевич присели под навесом, отведали квасу, оба крякнули, словно опрокинули по доброй рюмке водки, и оба долго молчали, не начиная разговора. Поглядывали друг на друга, словно собирались бороться и примеривались, как ловчее и крепче ухватить супротивника. Первым не выдержал Емельян:
– И долго мы с тобой, господин хороший, в гляделки играть будем?
– Пока тебе не надоест.
– Уже надоело…
– Тогда рассказывай!
– Чего рассказывать-то? Ты спрашивай, может, и расскажу. Помощнику твоему вчера все поведал, ничего не утаил, все на бумаге записано. Предлагал еще про портки мои нижние написать, но он побрезговал.
– Не понимаешь ты меня, Емельян, не желаешь понимать. От какого промысла деревня кормится? На какие такие шиши у вас железные плуги и сепараторы появились? Откуда материю берете, если бабы у вас, как барыни, наряжены? Почему в деревне столько скота и птицы, неужели через перевал перегнали? Или короткую дорогу нашли?
Емельян от этих неожиданных вопросов нисколько не смутился. Отпил квасу прямо из крынки, обтер рот тыльной стороной широкой ладони и ответил:
– Деревня-то не первый год стоит, а скотина, она плодится. А что сепараторы и плуги имеются, так нету такого закону, чтобы их иметь нельзя было…
– Хитришь, не желаешь говорить честно. А зря. Кончилась вольница-то, Емельян. Неужели не понимаешь? И никуда ты не денешься, все мне выложишь. Не сегодня, так завтра. Не уеду я отсюда без твоего полного признания, не поймет мое начальство, если я без него вернусь. Меня накажут, а сюда другого пришлют. У него другой будет разговор – скорый. Ладно, вижу, что для серьезной беседы ты не созрел, значит, отложим до будущего времени. Но учти – времени этого у тебя мало, можно даже сказать, совсем нет. Думай.
Поднялся Фадей Фадеевич с чурки, прихватил кринку с квасом, прижал ее к груди, как очень ценную и хрупкую ношу, и осторожно пошел в сени. Емельян остался на месте, сидел, не шевельнувшись, и смотрел на свои крепко сжатые кулаки, поставленные на колени. Долго сидел, не разжимая пальцев, думал о чем-то, уперев взгляд в землю, и вдруг вскочил, кинулся прочь из ограды. Даже калитку за собой не закрыл. И не увидел, как в это самое время выглянул из сеней, приоткрыв дверь, Фадей Фадеевич, посмотрел ему вслед и довольно потер руки.
Деревенскую улицу просквозил Емельян одним махом. Перемахнул через ручей и сразу свернул в сторону, не поднимаясь на тропу, на пологий каменный выступ, который упирался в подошву горы. Дальше двинулся хоть и торопливым, но осторожным шагом – по камням быстро не побежишь, ноги переломаешь. Скоро, обойдя полукругом подножье горы, он оказался перед плоским камнем, косо лежавшим на склоне. Ухватился за него, прикусив нижнюю губу от натуги, отвалил в сторону, и открылся узкий пологий лаз. Емельян, вперед головой, соскользнул в него и пополз. Когда лаз расширился, встал на четвереньки, затем выпрямился и в полный рост. Дно пещеры круто уходило вниз, и дневной свет из узкого лаза сюда уже не проникал. Но Емельян, растопырив руки, шел уверенно – дорога ему была хорошо знакома. Вот и каменная ступень, еще одна, третья, и под ногами сухо заскрипел крупный песок.
– Не вовремя нынче пришел, рано. Беда пригнала? – раздался из темноты хриплый, тягучий голос.
– Особой беды пока нет, но может и случиться. – На ощупь Емельян нашарил узкую щель, вынул из нее спички, и крохотное пламя разорвало непроницаемую темноту, выхватило оплывшую сальную свечку. Она долго не желала разгораться, тряпичный фитиль трещал, дымил, но вот шаткий язычок укрепился, выпрямился, и проступили низкие каменные своды, которые угрюмо нависали над узкой кельей. В самой ее середине стояло некое подобие топчана, сложенное из ошкуренных жердей и ничем не прикрытое, впритык – большая чурка, служившая столом, на ней – деревянное ведро с водой и наполовину съеденная краюха хлеба. На голых жердях, высоко подняв голову, сидел древний старик, обросший длинными седыми волосами, уже начинавшими от ветхости покрываться желтизной. Борода спускалась до самого живота. Худое лицо с заостренным носом, с серой, пергаментной кожей было похожим на лицо покойника, лежащего в гробу. Прямо на Емельяна, на огонь свечи устремлялись широко раскрытые глаза, полностью покрытые бельмами – старик был слепой. Вместо рубахи и штанов висела на нем, как на палке, непонятная одежина из рогожи, прямая, словно мешок, и длинная – до самого пола. В разъеме одежины виднелась на груди железная цепь и намертво приклепанный к ней крест грубой ковки.
– Рассказывай, – старик, не опуская головы, продолжал смотреть невидящими глазами на огонь, и тонкие ноздри заостренного носа шевелились, будто он принюхивался к незнакомому запаху.
– Казенные чины приехали, говорят, надобно переписать на бумагу всех, кто живет у нас, вместе с живностью переписывают, с избами и со скарбом. Вчера приехали, значит, а сегодня главный чин подступил ко мне, как с ножом, рассказывай, говорит, всю подноготную. Откуда, спрашивает, плуги у вас и сепараторы появились, с каких доходов живете. Голова кругом идет! Чего скажешь?
Старик долго молчал, не отвечая, смотрел невидящим взглядом и даже не шевелился, будто одеревенел.
– Только не вздумай старую песню мне петь, – предупредил Емельян, – наслушался я твоих песен под самую завязку, вот они где у меня, песни твои!
И провел ладонью по горлу, забыв, что старик все равно его не видит.
Потрескивал фитиль, пламя свечки то опадало, грозя затухнуть, то разгоралось, и темнота то подступала, то отодвигалась в глубину каменной ямы.
– Не молчи! Скажи, что делать теперь?! – поторопил Емельян.
Старик поднял сухие костистые руки, обтянутые, как и лицо, серой пергаментной кожей, ухватился за железную цепь, дернул ее, и она глухо звякнула. И точно так же, с глухим звяканьем, прозвучал хриплый, тягучий голос:
– Совета просить прибежал. А где ты раньше был? Так вот, слушай мой ответ – кроме старых песен, я тебе нового ничего не спою. Ступай, Емельян, даже чуять тебя рядом не желаю, пахнет от тебя, как из хлева. Ступай.
И замолчал старик. Сидел, одеревенелый, и будто не слышал, как ругался Емельян, обзывая его обидными словами. Ругался до самого выхода из узкого лаза, ругался, закрывая этот лаз плоским камнем, а когда закрыл, плюнул на него в сердцах жиденькой белесой слюной.
8
Долгими плавными кругами, почти не шевеля широко раскинутыми крыльями, кружил над деревней коршун. Иногда спускался вниз, высматривая добычу, но, ничего не разглядев, круто взмывал вверх, уменьшаясь в размерах, и там, в вышине, снова ходил кругами, похожий в бескрайней синеве неба на серый лоскут.
День стоял ясный, погожий. Солнце жарило во всю силу, и Фадей Фадеевич, наблюдая за коршуном, старательно прищуривал глаза – от обломного света они даже слезились. Но он упорно продолжал следить за хищной птицей, загадывая – найдет себе крылатый разбойник поживу или не найдет? Нашел! Спустился в очередной раз, сомкнул крылья и рухнул отвесно в чью-то ограду, а когда снова поднялся, в когтях у него бился и заполошно вскрикивал довольно большой куренок. Зазевался, бедолага, вот и поплатился. Сильно, размашисто взмахивал теперь крыльями коршун, улетал по прямой в сторону горы. Скоро исчез из глаз, словно растворился в синеве неба.
