Настя мимолетно прижалась мягким плечом, рассмеялась беззвучно и мелкие веснушки, незаметные до этого, обозначились, будто вспыхнули на щеках и на переносице. Федор не удержался, притиснул ее к себе и поцеловал в ухо. Она воровато глянула вперед, в спину Степана, вскинула руки и приникла к Федору таким долгим поцелуем, что у обоих пресеклось дыхание. Конь уже успел далеко оттащить телегу, а они все стояли, не разъединяясь, пока Степан не оглянулся и не прикрикнул:
– Эй, хватит миловаться! Догоняйте!
Они побежали и скоро уже снова послушно шли за телегой.
День по-весеннему разыгрался. Округа распахнулась, посветлела, и громадные, в небо вздыбившиеся горы уже не казались страшными и пугающими, а предстоящий путь и вовсе представлялся легким и скорым.
Но не стал он таким – легким и скорым. Растянулся еще на многие дни, и довелось в эти дни едва не угодить под каменную осыпь, еще два раза переправляться через горные речки, одолевать длинный крутой перевал, когда всем троим, помогая коню, пришлось толкать тяжело груженую телегу.
И вот, наконец, под вечер, при закатном солнце, открылась перед ними широкая, пологая впадина, рассекавшая горы крутым изгибом. Края этой впадины, гладкие, без единого изгиба, отвесно уходили ввысь, и небо, если поднимешь голову, казалось почему-то совсем близким: протяни руку – и достанешь.
Степан остановил коня у истока впадины, постоял, оглядываясь вокруг, вытер ладонью пот с лысой головы и негромко, с облегчением, вздохнул:
– Слава богу, добрались…
Начали они обустраиваться на новом месте.
Первым делом соорудили навес, слепили из камней печурку, а после поставили большой шалаш. И сразу же взялись валить лес для будущей избы. Весна и лето скоротечны, не успеешь оглянуться, как придавят морозы, и тогда уж в шалаше не отогреешься и не спрячешься. Трудились с утра до ночи, к осени вымотались до края, но успели вовремя. К первым заморозкам небольшая ладная избенка стояла под крышей, топилась в ней сбитая из глины печь, а в трех маленьких окнах даже поблескивали стекла – не разбились, на удивление, в дальней дороге, уцелели, старательно замотанные в тряпки. Не зря Степан перед тем, как тронуться в путь, едва ли не сутки укладывал и перекладывал не на один раз нужный инструмент и всякую хозяйственную мелочь, знал, что на голом месте ни у кого ничего не попросишь и не купишь.
Все пригодилось, все пошло в дело.
Скоро выпал обильный снег и лег сразу, на всю долгую зиму. Горы будто накрылись глухой тишиной – даже птичьих голосов не слышалось. Только изредка всхрапнет конь в своем закутке, да обозначатся в морозном воздухе веселым скрипом шаги по непритоптанной тропинке. По обе стороны от этой тропинки и даже под самыми окнами избенки – причудливая, запутанная вязь заячьих следов. Шагнул за порог, вот тебе и охота. Благодаря охоте с едой не бедствовали. Кроме зайцев бродили в округе едва ли не стадами дикие козы. На охоту Федор всегда выходил с Настей и всякий раз не уставал удивляться, как она ловко управляется с лыжами и как она стреляет – без промаха. Но не только на охоте была Настя умелой и проворной, любое дело горело у нее в руках и казалось, что даже искры отскакивают, когда она управляется по хозяйству.
– Это у меня от дяди Степана, я же говорила – он меня всему научил! А я смышленая – страсть! На лету схватываю! – И смеялась, запрокидывая голову, а Федор от ее смеха таял, как весенний снег под солнцем.
Однажды, когда она так засмеялась, лицо ее неожиданно передернулось, глаза потемнели от внезапной боли, и Настя обессиленно, даже не успев скинуть лыжи, опустилась в снег, откинула в сторону ружье и схватилась руками за живот. Морщилась, зажмуривая глаза, и одновременно у нее вздрагивали губы, потому что она пыталась улыбнуться. Федор кинулся к ней, чтобы поднять, но она отстранила его слабым движением руки и все-таки пересилила себя, улыбнулась:
– Не надо, Феденька, сама встану… Вот посижу еще и встану… Маленький у нас будет… Все сказать собиралась… Слышишь меня?
– Слышу, – отозвался Федор, и голос у него дрогнул.
С этого дня он уже не брал Настю с собой на охоту, не дозволял носить воду из горного ручья, следил, чтобы не поднимала тяжести, и отчитывал строго, если она не слушалась.
Зиму пережили благополучно, а весной, когда брызнула на горных склонах, на солнечных местах, первая изумрудная травка, Степан усадил перед собой молодых и завел с ними неожиданный разговор:
– Слушайте меня, голуби, скоро вас трое будет, а там, глядишь, и четверо. Пора о будущей жизни думать, я вас не для того сюда привел, чтобы век здесь пребывали. Как подсохнет, отправимся мы с тобой, Федор, в одно место и начнем богатство добывать. Не лыбься, самое настоящее богатство. Здесь оно лежит, неподалеку. А как добудем, тогда вниз спустимся, к отцу твоему, не дело – врозь с родителем жить. Время обиду залечит, а внуков привезете – любое сердце оттает. Ну, а не оттает, тогда сами будете жить, как пожелаете. Я-то отсюда никуда не тронусь, хватит, походил по земле. Так что готовься, Федор, днями и приступим, а ты, Настя, рожай, парня рожай, выходим, выкормим, и не будет переводу нашему роду.
Мало что поняли Настя с Федором из этого разговора. Вернуться к отцу – это ясно, а вот остальное… Какое богатство, где его добывать? Начали у Степана спрашивать, а он им в ответ лишь одно сказал:
– Недолго ждать, сами узнаете, сами и увидите.
А на следующий день Настя родила первенца. Парнишку. Федор держал в руках маленький розовый комочек, слышал тонкий требовательный плач и растерянно вглядывался в личико с припухлыми глазками, не в силах уяснить для себя, что это его сын, плоть от плоти и кровь от крови…
И вдруг оборвалось видение, кануло бесследно, детский плач смолк, а Федор очнулся от ласкового прикосновения и тихого голоса матери:
– Сынок, чего ж ты здесь, на крыльце? Ступай в дом, отдыхай, я постель постелила.
Федор встрепенулся. Оказывается, и не заметил, когда опустился на верхнюю ступеньку и, похоже, задремал, а воспоминание о прошлом перетекло в видение. И сейчас, когда оно отлетело, осталось на душе чувство неизбывной тоски – будто горло перетянули толстой и шершавой веревкой.
– Вставай, сынок, вставай. – Мать осторожно теребила его за плечо. – Иди выспись… А утром проснешься, я тебе блинчиков напеку, помнишь, как раньше, со сметанкой…
Он поднялся, молча приобнял мать, и они вместе вошли в дом.
7
Ровный, неумолкающий шум Бурлинки, которая катилась по извилистому каменному руслу, дразнил всадников, изнывавших от полуденного зноя. Кони, замедляя ход, чутко шевелили ноздрями, ощущая влажное дуновение с реки, и поворачивали головы в сторону Бурлинки, словно хотели подсказать своим наездникам: давно уже пора привал сделать, отыскать хоть какую-нибудь тень и попить водички.
Но Родыгин, ехавший впереди, терпеливо вытирал пот со лба и даже не отзывался на голос Грехова, который канючил ему в спину:
