– Выстираешь начисто. А сейчас снимай! Снимай, я сказал!
Вряд ли в тот момент моему сводному брату действительно было интересно взглянуть на меня – на тощую, больную девчонку. Думаю, для него куда важнее ощущалась потребность вернуть контроль над своей жизнью. Над привычным ходом вещей, сопровождавшим его изо дня в день. Вернуть комнату, одежду, внимание матери… Все то, что по праву принадлежало ему, пока в этой жизни не появилась я – ненавистная сводная сестра, обманом прокравшаяся на его территорию. И которая, я вдруг ясно это почувствовала, если хочет на этой территории выжить, должна научиться себя защищать.
– Нет! – выкрикнула я и замотала головой, испугавшись собственного крика, прозвучавшего откровенно жалко. – Я расскажу Галине Юрьевне, – прошептала в сердитые глаза. И пообещала: – Я смогу. Смогу, понял!
– Ах так?!
Он встал и, не отпуская мое запястье, стянул за собой с постели. Протянув через комнату, втолкнул в ванную комнату. Бросил следом платье, хлопнув дверью.
– Что ж, мямля, рассказывай! – сказал с презрением. – Пусти сопли, а я послушаю. Ничего другого от тебя и не ожидал. Но учти: за последствия не ручаюсь! И лучше бы тебе не знать, скелетина, на что я способен. Никогда. А сейчас у тебя есть две минуты, чтобы снять футболку и надеть свое старье, иначе я войду и сам вытряхнул тебя из нее. И поторопись, я не намерен ждать!
Мои пальцы уже лежали на двери. Быстро провернув собачку замка, запершись от сводного брата, я отпрыгнула подальше и наклонилась, спешно подбирая с пола брошенные в меня колготки и платье. Чувствуя, как дрожат руки. Следующие его слова прозвучали излишне самоуверенно, но я едва ли заметила это, послушно стягивая с себя футболку.
– И не вздумай себе фантазировать, что мне хотелось на тебя посмотреть. Никому и даром не сдались твои кости! Слава богу, есть на кого пялится и без уродливых скелетин.
Она не была уродливой, я соврал. Да и скелетиной тоже. Она была очень худенькой, как тростинка, и непривычно кроткой. Молчаливой, недоверчивой, весь первый вечер в доме трясущейся от звука собственного имени словно заяц.
Когда батя признался матери, что у него есть дочь, я не поверил своим ушам. Когда виновато сказал, что вынужден какое-то время заботиться о ней, я был близок к тому, чтобы выкрикнуть: «Нет!» в лица обоих родителей и рассечь кулаки в кровь от разочарования. Когда мать изумила меня, дав свое согласие привезти ее в наш дом, – я разбил зеркало в своей комнате и возненавидел девчонку всем сердцем, уже зная, что никогда не приму ее. Чужую и незнакомую, неродную, взявшуюся как будто из пустоты. Из прошлого – ниоткуда, – чтобы разрушить своим присутствием все то, о чем я так долго мечтал.
Почему теперь? Сегодня, сейчас – почему?! Когда у меня, наконец, появилась семья? Не обрубок, а настоящая семья, как у всех? Когда появился свой дом, свой мир и человек, который вернул в этот дом мать? С появлением которого из моей жизни исчезли чужие люди и я почувствовал себя вправе смело смотреть в глаза своим друзьям. Когда почти поверил, что забыл, кто я и кем родился. Почему?
Мать-одиночка. Сирота с ребенком. Сама безотцовщина, с таким же безотцовщиной на руках. Ни тетки, ни сестры, ни брата. Продавщица пирожков, твердо решившая стать на ноги, даже вопреки женскому счастью. В детстве я постоянно слышал, как няньки, чаще всего нанятые матерью женщины с рынка, жалели меня. Потакали в капризах, называя внебрачным ребенком. Обделенным мужским вниманием мальчишкой, которому непременно придется несладко в жизни. И которому в будущем, возможно, никогда самому не построить полноценной семьи. Потому что без отца и пример подать некому.
Еще долгое время я не мог понять почему, пока не повзрослел настолько, чтобы самостоятельно задать матери вопрос и получить на него честный ответ.
Нет отца. И, считай, не было. Потому что не хотел. И не любил. Точка.
В этом была вся мать, она никогда не умела юлить. И даже когда я видел вокруг счастливые лица друзей и их родителей, слышал новые рассказы: «А вот мы с папой…», она всегда отвечала: «Не завидуй, Стаська, зато у тебя есть я. Все у тебя будет, сын, еще лучше, чем у твоих друзей, не сомневайся!»
Но я сомневался, пока у матери в ухажерах не появился Матвеев. Тихий, неприметный бухгалтер средней руки, а по совместительству водитель, и совсем скоро – муж. Не транжира, не алкаш, не жмот. Обычный мужик, без семьи и темного прошлого за плечами.
Не понимаю, почему другие подростки ненавидят своих отчимов? Матвеев никогда не вставал между мной и матерью и всегда был приветлив со мной. Я принял его сразу, как только он впервые протянул руку и ответил согласием на предложение вместе сходить на футбол, а через несколько дней пришел на родительское собрание в школу вместо вечно занятого директора и даже говорил с другими отцами. Он никогда не отказывал мне в просьбах, в мужской поддержке, которой так долго недоставало, и я все ревнивее использовал его время.
Да, не отец, но и не чужой человек. Для Стаса Фролова – Батя, и, кажется, он был не против. Нет, определенно, мой отчим меня устраивал. Устраивал, пока внезапно в его жизни, в нашей жизни, не появилась она – дочь от первого брака по имени Настя.
Она не была похожа на своего отца, ни капли. Разве что тихим нравом. Недодевушка, щуплая, нежеланная девчонка, в смешном пальто и старомодной вязаной шапке. Я не хотел ее видеть, но мать заставила меня спуститься. И даже снять с незнакомки дрянное пальто – приказы госпоже директору всегда удавались на славу – и шапку. Я сам сорвал ее с головы девчонки, надеясь увидеть под ней такие же тонкие и блеклые, как она сама, мышиные волосы, но они рассыпались по плечам красивой шелковой волной. А потом я увидел ее глаза – глубокие, чистые, синие, с темной опушкой длинных ресниц, как у сказочного эльфа, и понял, что проиграю. Если забуду, кто она – проиграю сражение за свою семью прямо сейчас. Потому что этим глазам под силу разрушить любую стену ненависти и прокрасться в душу.
Хитрая, маленькая воровка.
Она не заставила себя ждать и тем же вечером заняла мою комнату. Надолго расположилась в чужой спальне, в два счета обыграв на всех дешевый прием со слезами и мнимой болезнью. И мало ли что сказал врач, я не собирался ей верить. И не собирался прощать.
Я не мог дождаться, когда останусь в доме один на один с бедной родственницей, и пообещал матери быть настоящим паинькой. И, конечно же, все рассказать и показать дорогой и больной сводной сестричке. Такой милой и скромной. Как же!
Я вошел в свою комнату, не таясь, едва за машиной родителей закрылись ворота, но она меня не услышала. Не вздрогнула, когда сел на постель, и не укрылась с головой под одеялом, продолжая спать. Ее сон не показался мне притворством, и я просидел в ногах кровати четверть часа, рассматривая спящую девчонку, не прикрытую сейчас защитной маской растерянности и испуга, уже не понимая, чего хочу. Чего так долго ждал?
