И никак нельзя оправдаться, ничего невозможно доказать, природа не предусмотрела никаких объективных признаков невинности у мужчины — и оттого за проклятой репутацией, которой можно лишиться в одночасье и по недоразумению, остается решающий голос в судьбе молодого человека…
Малколм был слишком хорош собой для того, чтобы его репутация могла оставаться безупречной. Слишком много возникало соблазнов и невероятно трудно оказывалось преодолеть их — ему писали письма, посылали цветы, заговаривали зубы, обещая вечную любовь, — лишь бы постоять несколько минуток где-нибудь под лестницей, тесно прижавшись, бесстыдно и неловко шаря руками там, где любопытно, торопливо терзая губами его нежные маленькие губы…
Малколм сначала ещё пытался сопротивляться, но пьянящий мёд лился непрерывным потоком, и с каждым новым искушением решимость бороться ослабевала, сдавая одну позицию за другой, позволяя девушкам всё больше и больше, с каждым разом он делал это всё охотнее, всё радостнее. Дело известное: дай осе попробовать сладкого вина, так она и будет кружить над бокалом да ползать по стенкам, покуда не утонет.
Юноша понимал, что рано или поздно пойдет по рукам, но мысль эта, к которой он постоянно возвращался, если не мог заснуть или надолго оставался один, в какой-то момент просто перестала его печалить…
Однажды Белка провожала Малколма в общежитие. Косые лучи заходящего солнца бросали в её крашеные красно-рыжие волосы темно-багровые, пурпурные, медные блики. Малколм шел рядом, он немного замерз в тонкой рубашке, и Белка набросила ему на плечи свою тяжелую кожаную косуху со стальными заклепками. На небосводе, огромном, персиковом, вырисовывались чёрные силуэты далёких корпусов. В вечерней тишине далеко разносились гул и потрескивание сварки — где-то ещё продолжался рабочий день. Путь их лежал вдоль длинного ряда гаражей, частично пустующих. На металлических дверях белой краской написаны были номера. В теплом воздухе улавливался слабый запах резины.
— Большой гараж, кстати, до сих пор не запирают… — Малколм сказал это как будто бы между прочим и так взглянул на Белку из-под пушистых ресниц, что у неё глухо стукнуло в груди, будто что-то оторвалось, потом упало вниз, в живот, рассыпалось там снопом горячих искр и долгим отзвуком загудело в бедрах.
Едва не вывернув ему руку, она втащила его в сырую влажную тьму. Дверь громко лязгнула, истончилась яркая полоска света с улицы. Резкими, нервными движениями Белка стала сдирать с юноши одежду, покрывая суетливыми поцелуями его плечи, шею, грудь, шепча непрестанно бессвязные междометия:
— О, Всеблагая помилуй меня… Мой… мой! Наконец-то…
— Осторожно только, постарайся не порвать ничего, а то в общаге заметят, — невозмутимо заметил ей Малколм; он немного помог взволнованной девушке, взяв на себя самые непокорные застёжки, его прелестная нагота нежно, словно луна, засеребрилась в полумраке…
— Ты как будто светишься в темноте… — восторженно прошептала Белка, — ты так прекрасен.
— Я замечал, — тихо отозвался юноша, — сначала думал, что мне кажется, а потом стали говорить другие…
Он скромно потупился.
— Не говори мне! — воскликнула она яростным шепотом, — Я не хочу ничего знать о других! Ты мой. Только мой…
Начиная с того дня каждый вечер будто бы ненароком Белка и Малколм отставали от всех, чтобы свернуть в тайный проход между гаражами и недолго побыть вдвоем. Только теперь никто не стоял «на шухере». Она оберегала его репутацию так ревностно, как только могла — не позволяла себе даже мелких вольностей — взять за руку, приобнять — если хоть кто-нибудь мог это видеть.
Их роман продолжался уже больше месяца, когда во время одного из таких тайных уединений случилось непредвиденное: Онки Сакайо, проходя мимо, услыхала престранные звуки, доносящиеся из приоткрытого гаража, ей показалось, что это дерутся коты, и она решила взглянуть.
Лязгнуло железо, жалобно скрипнули петли, Белку и Малколма хлестнуло ярким светом, они зажмурились, и тотчас, инстинктивно отпрянув друг от друга, обернулись.
Онки стояла в проеме двери — чёрная фигура на сияющем белом фоне, в первые мгновения её трудно было узнать.
Соскочив с пятнистого от слезающей краски капота старого автомобиля, Белка подошла ближе. Быстро одернув свою кожаную юбку, она выглядела почти прилично — лишь ярко полыхали щеки и немного растрепались короткие красные волосы. Малколм стоял столбом, растерянно щурясь от света. Спохватившись, он неловко попытался прикрыться руками — некоторые части тела, какими бы красивыми они ни были, не следует выставлять на всеобщее обозрение…
Онки Сакайо никогда ещё не видела раздетого юношу — её глаза широко открылись.
— Хватит греться у чужого огня, чего вытаращилась, извращенка малолетняя, — напустив на себя воинственную наглость, изрекла Белка и заслонила Малколма собой, — топай отседова, покуда зад не нажгли, и ты ничего не видела, тебе показалось, поняла?
— Я-то, может, и слепая, — скрепив руки на груди, со спокойной ехидцей ответила Онки, — или тупая, видела, да не врубилась, а вот Мидж… Она же как рождественскую конфету за вихры тебя подвесит, когда вернётся…
— Если вернётся, — поправила Белка с холодной усмешкой, — Война же… Или не знаешь?
— Ну ты и дрянь, — с удивленной гадливостью произнесла Онки, непроизвольно делая шаг назад, — она же твоя подруга… Вроде как…
— Да что ты об этом знаешь, — с едва уловимой горечью процедила Белка, — иди, иди, и только попробуй пикнуть кому-нибудь…
Онки ушла. В обрушившейся внезапно тишине — даже звуки далёкой сварки смолкли — слышно было, как бранились рабочие — широкие крепкие тётки в серо-синей униформе — в одном из соседних гаражей.
— О, Пречистый и Всеблагая… — горестно прошептал Малколм.
— Не дрейфь, — неубедительно бросила Белка, отвернувшись.
— Тебе-то хорошо, тебе ничего не будет… Ты девчонка. Вам всё можно… — с досадой бормотал он, сердито терзая непослушные рубашечные пуговицы.
— Ну, и что ты мне предлагаешь? — почувствовав обвинение, скрытое в его словах, с вызовом обернулась к нему Белка, — убить её монтировкой?
На следующие день Малколм подошёл к Онки в столовой: ресницы скромно опущены, аккуратно отглаженная белая рубашка застегнута на сей раз как полагается, под горло, а на груди — как он только не горит на нём, на бесстыднике! — красуется новый модный галстук — бледно-розовый фон расчерчен вдоль и поперёк нежно-серыми двойными линиями.
— Онки, — робко начал юноша.
— Я ничего не скажу, — неприязненно оборвала его она, — иди откуда пришёл, не мешай есть.
— Да я не о том поговорить хотел, — чуть слышно пробормотал он, про Малколма ходили слухи, будто бы он не краснеет вообще никогда, но сейчас… Онки показалось, что на щеках красавчика выступила легкая краска, — Мне сказали, ты обижаешь моего брата, — добавил он более решительно.
