Несколько девчонок подхватило её гортанный гогот.
Онки терпеть не могла эту самодовольную накачанную девицу, которая считала, что хорошая физическая форма — главное достоинство человека. Но, надо отдать должное, за своим телом она действительно следила: крупные — будто тучи — бицепсы туго натягивали рукава расстегнутой спортивной кофты, короткий облегающий топ не скрывал живота — пожалуй, таким прессом — «кубиками» — не так уж грешно кичиться…
— Да иди ты, — за все годы измерения роста и этих постоянных шуточек Онки огрызнулась впервые, достало, что называется.
Она повернулась и, глядя прямо в небольшие раскосые глаза спортсменки, единым духом выпалила:
— Я не виновата, что у меня такой рост, это генетика, мне просто не повезло; я не вписываюсь в ваши дурацкие стандарты, но это не значит, что я хуже, и ещё: я не пойду в армию, вообще никогда, я не ты, у меня есть мозги, я буду учиться в университете — в генеральном штабе такие нужнее, чем в качестве пушечного мяса…
Она спустилась с резиновой платформы ростомера и, не оглядываясь, пошла к своему шкафчику. Оторопевшая силачка смотрела ей вслед: никто ещё не отваживался так грубо ей отвечать, хотя она сама на правах старшей за малейшую проявленную слабость поливала девчонок грязью, гоняла их до седьмого пота, не делая никому поблажек, — в спортивном училище, а затем и в армии, ей внушали, что железная воля воспитывается только постоянными унижениями, и в своей педагогической практике она неотступно следовала этой формуле. Но сейчас, неожиданно столкнувшись с неприкрытым протестом, она не сумела повести себя верным образом: сдержаться, чтобы не уронить своё тренерское достоинство — ей в этом году стукнуло двадцать, она недавно только вернулась из армии и сама была почти девчонка.
— Ну-ну, — недобро процедила она вслед воспитаннице, во рту у которой только что обнаружился остренький язычок, — учи уроки усерднее, лупоглазая. Только учти — мальчики на ботанов не смотрят.
«Плюс один враг…» — с лёгкой досадой подумала Онки.
Покуда их старшие товарищи сидели за столиком голова к голове склонившись над учебником алгебры, Саймон Сайгон и Аделаида обычно либо играли во что-нибудь (им разрешалось побегать около кафе, далеко, разумеется от него не отходя), либо сидели и занимались каждый своим делом: Ада раскрашивала в альбоме военные самолеты, а Саймон, водя пальчиком по строчкам и бормоча себе под нос, читал детскую книжку.
Частые встречи постепенно примирили Онки и маленького воспитанника Малколма: их отношения стали гораздо ровнее, и, перестав непрерывно обмениваться шпильками, оба они заметили, что испытывают друг к другу отнюдь не неприязнь, а скорее напротив, симпатию, но какую-то особенную, колкую, как пузырьки лимонада, тревожную, готовую в любую минуту снова стать враждой…
— Прости, что я ударила тебя тогда, понимаешь…я… Я не хотела совсем… Просто так много всего произошло…
— Понятно, — серьезно ответил Саймон, — та оплеуха была адресована не мне.
— Вроде того, — Онки потупилась; до сих пор, вспоминая об этом, она чувствовала жгучий стыд.
— Забудем, — великодушно сказал мальчик, — я готов простить тебя.
Онки внимательно на него посмотрела; ему теперь шел девятый год, он был мал, но строение лица, форма глаз, благородное тонкокостное сложение, его запястье можно было легко обхватить двумя пальцами, — все это уже предвещало, что через несколько лет, когда он превратится из ребенка в юношу, то станет так же хорош как Малколм, если не красивее его… Но Онки Сакайо в свои четырнадцать видеть так далеко вперед пока ещё не могла; детям не свойственно заглядывать в будущее с той пристрастностью, с которой делают это взрослые, и потому живут они гораздо счастливее.
Зимы в Новой Атлантиде стояли из года в год теплые, влажные, ветреные. Снега почти не случалось, ну а если уж он выпадал, то держался мало — пронесла искристая белая комета над землею свой мягкий хвост и пропала.
Каждый малюсенький шажок на пути к знаниям давался Малколму тяжело, как скалолазу метр отвесной кручи — и малышам приходилось подогу сидеть в детском кафе в ожидании своих опекунов — за время занятия они успевали порядком заскучать. На улицу выходить не хотелось — слякотные зимние дни совершенно не располагали к прогулкам. Ада частенько дремала, положив голову на руки, а Саймон прислушивался от нечего делать к тому, что говорила Онки. Учитель из неё был никудышный: она порой выходила из себя, кричала на Малколма, обзывала его пнём, дубиной, идиотом, негодующе вращала глазами, раздувала ноздри, словно разгневанный бык — всячески выражала свое недовольство его успехами. А он только покорно опускал роскошные ресницы, склоняясь над тетрадкой, в которой аккуратным почерком выведено было очередное неверное решение элементарной, по мнению Онки, задачки и печально вздыхал…
— Ты слишком строга к нему, — как-то сказал ей Саймон наедине, — я никогда не видел, чтобы Малк плакал, но несколько дней назад… Я зашел к нему без предупреждения; а он… Он сидел за столом, подперев голову руками, над книгой, и плечи его вздрагивали…
— Ну, может, он ревел из-за какой-нибудь очередной девчонки, — отмахнулась Онки, — мало ли, а ты уже и меня сюда пришил…
— Нет, — возразил Саймон, разочарованный её несерьезностью, — не может быть, чтобы из-за девчонки. У него их столько, что половину из пулемета перестреляй, он и не заметит… Это из-за твоих уроков. Мне кажется, что его задевают некоторые твои высказывания.
— Какие, например?
— Ну, скажем, «тупица»… или «идиот»… Кому приятно?
Онки пожала плечами.
— Но ведь он сам виноват. Не знает математики. Уважение нужно заслужить.
— А мне кажется, что каждый человек достоин его по определению.
Саймон смотрел на неё пока ещё снизу-вверх своими большими глянцевыми глазами, в каждом из которых она отражалась, словно в сферическом зеркале. Две миниатюрные ювелирно точные копии Онки Сакайо. Ей пришла мысль, что, пожалуй, он прав: унижая Малколма она поступает почти так же, как поступала с нею спортивная руководительница, а в этом действительно нет ничего хорошего…
И вдруг пошел снег. Это было удивительно, ведь по календарю уже началась весна, да и снежинки падали необыкновенно крупные, медлительные, узорчатые. Одна из них опустилась на ресницы Саймона и долго не таяла — словно белая птица среди тёмных ветвей…
— Снежинки — это фрактальные структуры, — деловито сказала Онки, — они очень сложны, но в схеме их построения есть отчетливая закономерность — большое повторяется в малом. Словно вложенные друг в друга матрешки самые мелкие части, которые мы даже не в силах различить глазом, копируют более крупные. И получается такой красивый узор.
Саймон стер с лица несколько капель от растаявших снежинок и снова взглянул на Онки. Две её миниатюрные копии по-прежнему смотрели на неё из его расширившихся в сумерках зрачков словно из глубоких колодцев, большое повторялось в малом. Новая пышная снежинка опустилась на щеку мальчика и начала стремительно таять, разупорядочиваться, терять свою сложную фрактальную структуру, превращаясь в обычную воду. Волшебство исчезало на глазах.
