По вечерам, уложив братьев и справив домашние дела, он оставался наедине с собою. Это было время гнетущих раздумий. Юноша отчаянно пытался выкинуть случившееся из головы, старательно воскрешая в воображении образ Риты; она казалась ему сейчас такой недостижимо благородной, искренней, честной, что он едва не сходил с ума от чувства презрения к самому себе, обманувшему её доверие, и, разумеется, не достойному внимания такой прекрасной девушки. Иногда же, к собственному стыду, Алан мысленно возвращался к ночи, проведенной в усадьбе: подобно ножу вонзался в память тонкий профиль Тати Казаровой, её маленькая головка, утонувшая в подушке, сияющая в лунном свете кожа, разметавшиеся локоны… И тогда образ Риты будто бы отступал в тень, потом начинал таять, становясь прозрачным, как привидение, а потом и вовсе исчезал, не появляясь снова до тех пор, пока Алан силой не вызывал его из небытия.
— Почему ты больше не приносишь нам те крупные сливы, которые растут возле большого дома? — наседали на юношу младшие братья.
— Там нет их больше, — отвечал он, отводя свои серьезные тёмные глаза, — я все оборвал…
— Да не ври, — ныли близнецы, — мы сегодня шли купаться и видели: их там ещё полно, ветки вот-вот обломятся! Просто ты боишься, что тебя увидит золотоволосая девушка…
Такое неприкрытое обвинение настолько сильно смутило Алана, что он выронил заварочный чайник, из которого наливал в тот момент в чашки пахучий, мутный от крепости настой.
Близнецы были ещё малы, но старик заметил смятение юноши. Он подозвал его к себе после завтрака:
— Ты только не думай, сынок, что я хочу что-то запретить тебе, или в чём-то тебя ограничить. Я отношусь к тебе как к родному и лишь хочу предостеречь тебя, уберечь от возможных ошибок и разочарований. Ты очень хорош собою, Алан, и тело твоё уже просит любви, потому прошу, будь пожалуйста, благоразумен…
Юноша выслушал это короткое напутствие с сыновьей почтительностью, но едва только старик отпустил его, убежал к себе и горько расплакался от стыда и неизгладимой вины: ведь совершенно не важно, знает об этом кто-нибудь, или нет, главное, что он, Алан, знает это о себе — предостерегать его уже слишком поздно, он уже оступился и теперь опозорен навеки…
Прошло около двух недель с тех пор, как случилась с Аланом его нечаянная нежная беда. В усадьбе так никто и не появился, он уже смелее стал поднимать глаза на окна, и волнение его почти совсем улеглось. Но сливы… Ветви деревьев, свисающие над дорогой, были облеплены крупными тёмными плодами, которые покачивались на ветру, чудом не срываясь вниз, словно капли какой-то тяжелой вязкой жидкости…
Братья постоянно просили у Алана фруктов, и идти за ними всё же пришлось. В один из дней, когда стемнело, он опять отправился в усадьбу. Юноша привычно перелез через забор, набрал слив и уже собрался было в обратный путь, но внезапно одно из окон в нижнем этаже дома зажглось ярким оранжевым светом, и в глубине его, за дымкой тюлевой шторы, проскользнул знакомый хрупкий силуэт…
Сердце Алана замерло, чтобы мгновение спустя перейти с ровного умеренного ритма на лихорадочный бег. Он понимал, что может ещё спокойно уйти, пока она не увидела его, он бы успел, если бы побежал немедля, он должен был уходить, но зачем-то продолжал стоять как вкопанный, прижав ладонями раздувшиеся карманы, полные слив… Алану потребовалось всё его мужество, чтобы сознаться самому себе в том, что он просто хочет, чтобы Тати снова застала его в своем саду.
Дверь дома открылась, и хозяйка появилась на крыльце. В полосе оранжевого света она показалась Алану ещё красивее, чем он её помнил. Подол домашнего платья просвечивал насквозь, он казался облаком нежного тумана, золотистой дымкой вокруг стройных ног. Распущенные волосы, искрясь, сбегали по плечам.
— Ну что, опять за сливами пришел, — спросила она чуть насмешливо, — давай я тебе хоть корзинку дам, не то перемнешь по дороге, — потом Тати помолчала, выжидая, наверное, что Алан что-нибудь скажет, но у него, по видимому, отнялся язык, и тогда она добавила растерянно, — Я забыла тебе сказать в прошлый раз, можешь собирать их сколько захочешь, я тебе ключи от калитки оставлю, штаны не рви, заходи по человечески…
Он сомнамбулически проследовал за нею в прихожую, куда она поманила его небрежным и грациозным взмахом руки. Пока она искала корзинку в кухне, открывая различные дверцы и ящички, то приседая, то вставая на цыпочки, он не мог оторвать от неё глаз, каждое движение Тати казалось ему исполненным невероятного изящества, будто бы она танцевала, а вовсе не хлопотала о бытовой мелочи.
Наконец корзинка была найдена; принимая её из хрупких рук хозяйки, Алан вдруг понял, что забыл Риту и окончательно и бесповоротно влюблён теперь в Тати. Больше всего на свете ему хотелось, чтобы она удержала его, но намекнуть на это было бы верхом неприличия — Алану с детства внушалось, что юношу украшает целомудрие — поэтому он просто стоял в дверях с корзинкой, полной слив, понурив голову и строго опустив свои бархатные ресницы; не уходил, медлил, будто бы хотел что-то сказать, но никак не мог вспомнить…
И Тати, конечно, без труда разгадала его маленькую загадку — красивые губы её тронула легкая ироничная ухмылка — она шагнула к нему и сделала то, чего он так ждал: нежно провела ладонью по его щеке, приблизившись, обдала кожу горячим дыханием, нашла губами губы…
Алан снова покинул усадьбу лишь перед рассветом. Возвращаясь к себе, он на цыпочках прокрался через сенцы, чтобы не разбудить старика и братьев. По дороге, впитывая всем существом невыразимую прелесть зарождающегося летнего дня, он твердо решил при встрече сказать бывшей невесте честно и сразу, что полюбил другую, но она, Рита, тут не при чём, она хорошая, и это он один виноват, потому что так опрометчиво обещался ей, не зная ничего о настоящих чувствах…
Придумав сказать так, Алан успокоился. Мирная ласковая улыбка, обращенная к каждой травинке, к каждому цветку, к рассветному зареву за горами, ко всему миру, заиграла у него на губах. Теперь он был счастлив, невероятно счастлив, и тихо лёжа в своей узкой постели он, пока не уснул, всё боялся, что это счастье вырвется наружу, громкое, как крик, яркое, как солнце, и другие увидят его…
Огонь стелился по земле лоскутами сверкающей оранжевой ткани. Пули, с треском покидая дула орудий, то здесь, то там, делали выщербины в камне, поднимая мелкую пыль. Несколько неприятельских роботов с огнемётами двигались в направлении подбитой военной машины с эмблемой войск Новой Атлантиды.
Рита Шустова притаилась за острым обломком скалы, каких торчало повсюду, к счастью, великое множество — короткими перебежками можно было подойти к врагу на расстояние, достаточно близкое для того, чтобы метнуть гранату.
Рита в изнеможении привалилась спиной к горячему пыльному камню, сняв пилотку, стерла рукавом со лба мутный вязкий пот и прикрыла глаза. Стояла душная безветренная жара — полуденное солнце раскалило серые камни, она чувствовала, как липнет к телу плотная влажная форма и невыносимо печет ноги в высоких армейских ботинках с эластичной резиновой подошвой.
