Лиз сделала несколько неверных шагов по коридору, морщась, хлебнула из стаканчика, мастерски икнула; обведя обернувшихся на шум мужчин наглым оценивающим взглядом, она остановила его на мальчике в рубашке и заплетающимся языком изрекла:
— Эй, красавчик, ты мне больше всех тут нравишься… Я тебя хочу… сейчас прямо. Деньги вообще не вопрос… Проси сколько хошь… Всё продам! — девчонка экспрессивно разрубила рукой воздух перед собой, — Всё заложу!.. Это, понимаешь… Любовь… с первого взгляда…
Лиз эффектно качнулась и неловко уперлась рукой в стену.
Онки восхитилась про себя — голос подруги звучал действительно пьяно. «И чего она с театральный не пошла? Впрочем, хорошо. Нам тут в нелегком деле защиты народа всякие таланты нужны.»
— Это невозможно леди, — гордо заявил, обращаясь к Лиз, мальчуган, — я не работаю здесь, я содержатель данного заведения.
«Что за эрунда?» Онки и Амина переглянулись.
Вынув из подкладки пиджака бутафорский пистолет, Онки присоединилась к Лиз в коридоре.
— А ну кыш! Пошли все отсюда! — заявила она ряженым парням, направляя на них дуло.
Те сначала застыли, изумленно уставившись на незваную гостью, а потом, суетливо придерживая свои одежки, изобилующие драпировками и кокетливыми прорезями, двинулись прочь и по одному начали исчезать за боковыми дверями.
Тем временем Онки извлекла из-за пазухи фальшивый «серый билет» и ткнула им в лицо побелевшего от страха мальчонки, назвавшегося «содержателем».
— Служба Государственной Безопасности.
— Я … Я… Ничего не сделал… — лепетал он; между острыми крылышками воротника рубашки у него трогательно болтался на тонкой цепочке маленький золотой знак Кристы, дочери Господней.
— Вот именно, НЕ сделал, — Онки грозно выделила частицу «не», — ты налоги не заплатил.
— Это не я… Я… Я ни в чем не виноват. Я только месяц тут. Моя мать… Её застрелили в бандитской разборке. И я с тех пор. Один. Я не хотел…
Подросток был сильно напуган; его лицо и тонкая шейка едва не сливались цветом с рубашкой.
— Ладно, — Онки опустила пистолет, сзади к ней подошли Лиз и Амина.
Мужчины в броских одеждах начали любопытно высовываться из своих дверей.
— Рассказывай по-хорошему, — велела Онки, — какого черта тут происходит?
— Кто производитель этой дряни? — Лиз сунула парнишке под нос стаканчик, — есть лицензия на реализацию алкогольной продукции в розлив?
Тот инстинктивно вздрогнул от резкого запаха спирта.
— Простите… Говорю… Только месяц я… Ничего сам ещё не понял. Моя мама…
Он смотрел на Онки и девочек круглыми светло-серыми глазами, широко распахнутыми от ужаса и усилий, направленных на то, чтобы доказать свою невиновность. Худенькая грудная клетка его почти зримо сотрясалась под ударами растревоженного сердечка.
— Вы… Вы ничего плохого со мной не сделаете? — он еле шевелил потерявшими цвет губами; в нём говорил совершенно детский страх побоев и наказания.
При этом он умоляюще смотрел на Лиз — самую высокую и мускулистую.
Она сделала над собой усилие, чтобы не разразиться хохотом:
— Ну… ни убивать, ни калечить тебя мы точно не собираемся, мы же не преступницы-душегубки, а слуги народные, правдолюбивые… Впрочем, наверное, судя по тому, кем была твоя мама, ты привык к определённому окружению…
Парнишка в этот миг сделал резкое движение, слава Всеблагой, что Лиз удалось быстро среагировать, она отскочила в сторону, а Амина вывернула юнцу руку.
На пол с глухим звуком упал штопор.
— Ты что это? Мы же с тобой только поговорить хотим. По-доброму…
— Пожалуйста… Только… Не трогайте меня, — в глазах парнишки блеснули слезы, — Я знаю, такое заведение держать нужно по закону, но я не виноват, я ничего не понимаю, мне женщина нужна, жена, потому прошу… Оставьте меня… Если что… То кому я нужен буду…
Две крупные слезы, набухнув наконец и выкатившись из его глаз, прочертили по щекам блестящие дорожки.
— Ах вот ты, оказывается, какой, бедный сиротка! — воскликнула Лиз, внезапно догадавшись, чего именно он боится, — другими мальчиками, значит, торгуешь, своими ровесниками, между прочим, а сам честь хранишь?
— Свечу на солнце не видать, зато в подвале она сама солнцем кажется. Уж где целомудрие в цене, так это в стенах борделя, — с саркастической улыбкой заметила Амина.
…Онки задумчиво глядела на дорогу. Мальчик на заднем сидении задремал. Они покинули тогда «Белое Пламя» после того, как самый решительный сотрудник, в коже и с венком из перьев павлина на голове, позвонил в полицию.
— У нас тут беспорядки! Пьяная клиентка угрожает пистолетом! — дребезжащим голосом сообщил он диспетчеру.
Пришлось смываться.
Неделю спустя Лиз поймали на улице и порядочно избили какие-то девицы. Ей сломали несколько ребер, раздробили два пальца и вывихнули челюсть.
Онки не давала покоя мысль, что несчастье с подругой как-то связано с посещением злосчастного борделя.
В зеркало заднего вида она снова посмотрела на своего пассажира. Спит. Аж будить жалко. Натерпелся за день. Даже адреса своего толком назвать не смог.
«Ладно. Повезу к себе. Пусть на моей раскладушке дрыхнет. А я посижу ещё. Почитаю.»
При осмотре внутренних помещений базы перед визитом комиссии из штаба Тати Казаровой случилось заглянуть в карцер. Недовольно нахмурившись, она ощупывала взглядом стены — щербатые, сырые, рыхлые как будто — и вдруг приметила на одной из них выцарапанные буквы:
Конечно, кто-угодно мог написать здесь эти четыре буквы, и мало ли на свете разных парнишек с таким именем, чьи длинные ресницы тревожат сердца солдатские? Но почему-то при виде этой надписи в груди у Тати нехорошо кольнуло. И сразу вспомнилось лицо сержанта Шустовой, сумрачное, суровое, без тени улыбки, в тот жаркий слепящий полдень, когда полковник Мак-Лун на плацу перед недвижным строем прикалывала Рите первый её Крест. Потом неожиданно всплыла, поднялась на поверхность озера памяти, словно потревоженная водоросль, старенькая рубашка Алана, сорванная с него и брошенная через плечо — была на ней, кажется, малюсенькая булавка, где-то сбоку, на воротничке…
«К чёрту, к чёрту!» — Тати сделала невольное движение рукой, точно пыталась отмахнуться от неугодной мысли как от мухи.
— Отдраить здесь всё как следует! — приказала она застывшим за её спиной в ожидании девочкам. — Все надписи на стенах шкуркой свести!
Именно сейчас она разозлилась на это имя, красивое, нежное, со страстным придыханием гласной в начале и с мягкими согласными — А-лан — разозлилась на то, что это имя дано было такому очаровательному и порядочному юноше… Совесть никогда не забывала при случае напомнить Тати, что она его опозорила и оставила с дочкой на руках.
