— Смотрите-ка, да это старина Эрни Амбергейт!
Все они направлялись в один и тот же лагерь и знали друг друга по прошлогодним сборам.
Каждый вечер Артур напивался. Пятнадцать дней — срок долгий, и трезвым его не выдержать, тем более что он ненавидел перемены и еще больше ненавидел армию. У него всегда были с собой кусачки, чтобы незаметно вернуться после отбоя в лагерь, и он с восторгом спускался в ров, одну за другой отхватывая нити колючей проволоки и аккуратно возвращая их свободной рукой на место, ощущая коленями влажную землю, лицом — острые травинки, щиколотками — колючую ежевику, переползая с места на место, чтобы не заметил часовой в будке, и так до тех пор, пока лаз в ограде не оказывался таким широким, что через него могла проникнуть вооруженная дивизия.
На первой поверке старшина воскликнул, что не может разобрать, какой формы у Артура череп, потому что он слишком оброс, и тот весело согласился подстричься, имея в виду забыть об этом разговоре, как оно и получилось.
— Ты теперь солдат, а не пижон какой-то, — сказал старшина, но Артур знал, что, с какой стороны ни посмотри, он не прав. Когда ему пытались объяснить, кто он, Артур оказывался ни тем, ни другим, ни третьим. Даже собственное имя — недостаточный признак, хотя оно и значится в платежной ведомости. Так кто же я? — задумывался он. Шестифутовый крепежный столб в шахте, которому не терпится выпить пинту эля, — вот кто я такой. А если какому-нибудь умнику этого недостаточно, то тогда я — торговец динамитом, продавец оружия, коммивояжер, торгующий стотонными танками, заряжающий, только и ждущий команды взорвать армию к такой-то матери. Я это я, и никто другой. И кто бы что ни думал и ни говорил, я как раз не тот, потому что никто про меня ни черта не знает.
На второй день он зашел в туалет и уставился в выкрашенную краской стену, словно пытаясь отыскать непристойные надписи, казавшиеся ему некогда такими забавными, и видя вместо них четко составленный список сегодняшних участников забегов и завтрашних победителей. Секунды, что он там провел, казались днями, каждый — словно товарный поезд, проехавшийся по его желудку, динамо-машина, крутящаяся в голове, наковальня в сердце, кляп во рту, который, тем не менее, выталкивал из себя слова: «Ублюдки. Ублюдки. Ублюдки», пока после завтрака не появился Амбергейт и не ткнул его в спину, а Артур обернулся с поднятым кулаком, радуясь возможности исколошматить его как следует. Но он вовремя остановился, потому что с Амбергейтом не мог так себя повести — ведь это был его кореш-шахтер с какого-то заброшенного рудника в предгорьях Дербишира.
Дни и ночи текли довольно медленно. На полигоне он чувствовал себя с Бреном — своим ручным пулеметом — как дома: ему становилось хорошо от одной мысли о пулях, попадающих в трубу из ленты-змеи, и выстрелы-плевки, поражающие мишень, музыкой отдавались в его ушах. Стрелять Артур любил, это следует признать. Стрельба утоляла жажду разрушения, возникавшую сразу, как только в дальнем конце стрельбища появлялась мишень-фанера. Правда, приятнее было бы поразить нечто более ощутимое — дома или людей, но это невозможно, во всяком случае пока. Когда приходила очередь стрелять другим, он любил постоять и послушать неумолчный визг пуль, вылетающих из десятков стволов, наслаждаясь самим звуком стрельбы, то возвышающимся, то опадающим, ее безумным восторженным ритмом, от которого воздух разрывается на мелкие частицы.
Каждый вечер они с Амбергейтом уходили выпивать, и на долгом пути он строил планы персональной войны и революции, отравлений и ограблений. С Амбергейтом он делился несбыточными мечтами, представляя их как шутку. Возвращаясь из деревни, они забывали обо всем на свете, кроме собственного существования, кроме вот этой, сейчас протекающей минуты, набитого брюха, волочащихся ног и исцарапанных под штанинами бедер. В темноте, над полями и лесами, звучало, словно обретшее голос первобытное безумие, пьяное пение Артура, и это были лучшие часы всех тех пятнадцати дней. Они проходили мимо запертых на замок, недоступных для них коттеджей, мимо дверей и окон, которым не было дела до придуманных на ходу песен Артура, перекатывающихся и гремящих, будто рык некоего полузабытого голоса Вселенной.
Однажды он возвращался после вечерней вылазки один, каким-то образом потеряв в пабе кореша. Ясный, голубой, полыхающий день потух, сменившись беспросветно-черной тьмой с ползущими по небу рваными тучами. Засунув руки в карманы и пошатываясь от такого количества спиртного, которое его организм был еще способен удерживать, Артур насвистывал какую-то мелодию. Мгновенная багровая вспышка ярко осветила его стоявшим на тропинке. По краям он увидел деревья, ранее не замеченные, и машинально продолжал насвистывать под аккомпанемент оглушительных ударов грома, но та, самая первая, вспышка проделала в его сознании глубокую борозду, в которую, широко осклабившись, влетела очередная молния. Артуру стало страшно, ноги у него задрожали. «В чем дело?» — пробормотал он. Потом громче: «Что происходит?» Он пробивался сквозь ровную отвесную стену дождя, считая секунды между вспышкой молнии и ударом грома. Потом снова засвистел, на этот раз какой-то походный марш, и так шел, по-прежнему покачиваясь, и в какой-то момент остановился закурить. Очередная вспышка молнии, казалось, рассекла землю надвое, а мгновенно последовавший за ней удар грома прозвучал так, словно взорвалась пороховая фабрика. Деревья аркой сомкнулись над тропинкой, и Артуру стадо страшно, что молния ударит в него. Впервые за много лет гроза так его напугала. Мальчишкой, когда наступало время летних гроз, он, бывало, с криком вбегал с улицы в дом и прятался в темной посудомоечной либо под лестницей, и так продолжалось до того лета, когда небесный гром сменился грохотом бомбежки, а молнии — вспышками артиллерийского огня, и он понял, насколько же безобидные гром и молния. Однажды летней ночью — дело происходило во время войны — его разбудили грохот взрывов и вспышки огня, мерцающие за окнами в спальне. Ему ужасно не хотелось вставать с постели и спускаться в домашнее бомбоубежище, и он никак не мог понять, отчего не прозвучал сигнал тревоги, а если прозвучал, то почему ни он, ни кто-то другой в доме его не услышал. Фред сел на кровати и сказал, что это всего лишь гроза. Всего лишь гроза! Бабах! Под это музыкальное сопровождение он повернулся на другой бок и заснул, и сейчас, когда ему вдруг стало страшно и он так обессилел, Артур вспомнил этот момент и рассмеялся и продолжал смеяться, пока не увидел вблизи горящие огни военного лагеря, когда уже не нуждался ни в каком убежище и мог прошагать еще много миль.
Ударом ноги Артур открыл дверь в казарму, расстегнул ремень и сбросил фуражку. Последнее, что он услышал перед тем, как провалиться в сон, был удар грома.
Он вынырнул из сладкой дремы на следующий день, в восемь утра, лежа на своей койке раздетый, под кучей одеял. Он открыл глаза, но не смог и рукой пошевелить, чтобы почесаться. Все четыре конечности были прочно привязаны к коечной раме. Оторвав на несколько дюймов голову от подушки, он увидел, что в казарме пусто. На завтрак, должно быть, ушли, подумал он. Лучи солнца, бившие через окна казармы и превращавшие пол в зеркало, а кухонную плиту в сноп света, падали на аккуратно сложенные на застеленных койках солдатские ранцы. Голова у него болела. Артур попытался освободиться, но веревки были затянуты туго и закреплены надежно, так что ничего не получилось. Через несколько минут он уже крепко спал.
