А возможно, и знало. Вредно считать противника глупее себя. Быть может, вне зависимости от того, знало командование противника о «темпо» или нет, оно предпочло позволить нам сделать первый ход. Ведь куда проще уничтожить «мятежников» на открытой местности или даже в городе, чем гоняться за ними по джунглям и горам и выковыривать их из тайных убежищ!
Разведданные не говорили об этом ничего, да и не могли сказать. Мы не располагали агентурой, настолько близкой к командованию противника, по крайней мере в Степнянске. В Новом Пекине это могло быть и не так, и я от души надеялся, что там это не так! И я, и все мы могли только надеяться, что не лезем в ловушку, – ведь если земляне приготовили нам встречу, приготовили ее основательно, как они это умеют, то вряд ли кто-нибудь из нас имел шанс на спасение. Даже несмотря на «темпо». Но какой смысл спасаться? Отсрочить свою гибель, чтобы и дальше гнить в джунглях, голодать и прятаться, дожидаясь, когда земляне дожмут, додавят, добьют нас?
Как говорил Фигаро, люди вольны выбирать только между глупостью и безумством. Вне всякого сомнения, наша операция граничила с безумством, если только не переходила эту границу.
Зато она не была глупостью. Глупостью, и к тому же непростительной, был бы только отказ от проведения операции. Кто использует единственный шанс, тот игрок. Кто не использует – дурак. Очень просто и понятно.
– Все в сборе, – негромко сообщил мне Антонио Пальмиери. Маленький, смуглый, горбоносый, с очень живыми и очень умными глазами, он выделялся среди командиров других отрядов дьявольским умом, потрясающей интуицией и железной волей прирожденного вождя, а был до революции всего лишь сельским почтальоном. Веди мы нормальную войну, он носил бы уже полковничий чин, метя в генералы. Удивительных людей выталкивают наверх государственные перевороты! Когда вернулись земляне, Пальмиери оказался в своей стихии. Никто лучше него не мог выбрать время и место для внезапного нападения, чтобы и укусить противника побольнее, и отскочить без потерь. Для оккупантов он был поистине бельмом на глазу. За его голову были назначены какие-то деньги. Ни один отряд земляне не гоняли столь упорно, как отряд Антонио Пальмиери, – а он будто чуял, откуда исходит опасность. Бывало, что после изматывающего марша он осматривал пригодное для бивака место, водя туда-сюда горбатым носом, будто оценивал обстановку специальным сверхчувствительным прибором, и приказывал измученным людям двигаться дальше. Иногда не происходило ничего, а иногда на только что покинутое отрядом место рушился с неба подарочек, не совместимый с жизнью, выжигая добрый квадратный километр джунглей. В большинстве отрядов считали достаточным уничтожать выявленных предателей, сплошь и рядом не наказывая смертью нарушителей дисциплины, включая спящих на посту, а Пальмиери расстреливал и за менее тяжкие случаи разгильдяйства. Злые языки говорили, что земляне уничтожили меньше бойцов его отряда, чем он сам. Очень может быть. Зато на тысячу километров вокруг не было более боеспособного отряда, а его бойцы за своего командира кому угодно перегрызли бы глотку.
Кто же, как не Пальмиери, должен был руководить операцией? Никто не возразил, когда я волею Штаба назначил его, а не себя и не кого-нибудь другого. Треть темпированных бойцов была из его отряда, а остальные, глядя на них, подтягивались и, в общем-то, начинали походить на настоящих солдат, а не на расхристанных лесных робингудов. Сам я участвовал в операции лишь в качестве представителя Штаба и консультанта по «темпо». Естественно, это не освобождало меня от необходимости лично сражаться, да я и не собирался отсиживаться за чужими спинами.
– Командуй, – сказал я Антонио, взглядом давая понять: мое, мол, дело теперь маленькое.
Подгонка снаряжения, постановка задачи – все это заняло очень мало времени. Пальмиери прямо спросил, не трусит ли кто. Никто не сознался.
И начался стокилометровый марш. Бегом – шагом, бегом – шагом и снова бегом… Километре на двадцать пятом я подумал, что зря мало занимался в детстве физкультурой, а в университете – спортом. Если быть точным, то спортом я там вообще не занимался и даже болеть за наших не ходил. Дурной я, что ли? Делать мне больше нечего? Я был слишком занят главным, чтобы отвлекаться на второстепенное. Смутно помню обзорную экскурсию по университету на первом курсе – большей частью скучища, разве что на биофаке оказалась хорошая коллекция разных удивительных гадов, затонувших в формалине. Больше я никуда не совался, кроме нашего корпуса, а стадион видел только издали. Может, зря? Может, у меня примитивные представления о том, что главное, а что и плевка не стоит?
Но как раз тогда, когда я подумал, что километров пять еще выдержу, а дальше начну терять лицо, капрал отделения, к которому я примкнул, объявил привал. Мы отдыхали целых двадцать минут независимого времени, то есть больше часа по внутренним часам. Кое-кто воспользовался столь долгим привалом, чтобы перекусить, некоторые вздремнули. Мне не хотелось ни того, ни другого, но отдохнул я замечательно, и следующий переход дался мне не чересчур тяжело. Бег, быстрый шаг, снова бег… Восемь человек, я девятый. Темпированный отряд разделился поотделенно. Солнце село, но прежде чем наступила ночь, мы уже были в приграничье, где сплошной полог зелени рвется над головой и джунгли мало-помалу превращаются в буш. Здесь мы устроили второй привал, куда более долгий, чем первый. На сей раз я и поел, и поспал – крепко, без снов.
Когда капрал тронул меня за плечо, Карлик висел в небе уже высоко. Луна Малая клонилась к закату, Луны Большой не было видно. Ночь перевалила за середину. Начиналась самая опасная фаза операции. Буш не джунгли, ночью в нем прохладнее, и нет густейшего полога листьев над головой, гасящего свет ночных светил, зато столь уместно маскирующего тепловое излучение человеческого тела. Засечь нас с орбиты или патрульного катера теперь ничего не стоило, и спасти нас могла либо беспечность землян, либо наша ускоренность. Что подумал бы оператор, увидев на экране несколько точек, мчащихся сквозь заросли со скоростью в тридцать-сорок километров в час? За кого он принял бы эти точки – за диверсионную партизанскую группу или за стайку животных? Обеспокоил бы он начальство тревожным докладом среди ночи?
Три к одному за то, что нет. И даже десять к одному, если он хотя бы понаслышке знал, что такое наш буш.
К тому же выдвигаться для диверсии во второй половине ночи совсем не характерно для партизан. Ведь диверсионная группа не успеет скрыться в джунглях до рассвета!
Откуда было знать оператору, если он нас видел, что на этот раз мы не собираемся по обыкновению ударить и отскочить? Мы собирались ударить так, чтобы отскакивать было незачем. Один удар – но сокрушительный. Может, кто-то и надеялся, что у нас будет еще одна попытка, но только не бойцы штурмовых групп. Второй раз земляне найдут, чем нас встретить, даже если мы сумеем получить еще одну посылку с Марции и засунем в каждого бойца по килограмму «темпо».
Знали ли земляне о наших темпированных бойцах? Вопрос без ответа. Я извелся, пытаясь заставить себя думать о чем-нибудь другом, да только все без толку. Если они знали, то наверняка не позволили бы нам даже приблизиться к Степнянску и другим городам и опорным пунктам захватчиков. Я знал, что в это самое время десятки отрядов выдвигаются из джунглей и спускаются с гор, чтобы начать одновременно по всей Тверди. И на Большом материке, и на Северном. В идеале всюду, где находилось хоть одно подразделение земных десантников, оно должно было быть атаковано и уничтожено. И все это – без утвержденного Штабом единого плана, практически без связи… Только дата и время. Подробности – на усмотрение местных командиров.
