– Про китайскую медицину. Он хотел изучать китайскую медицину.
Тео хохочет во весь голос.
– Точно! Не могу поверить, что Уэстлейская церковь так высоко ее ценит.
– А потом его выгнали, потому что папа отказался платить за такое обучение, – я тоже смеюсь, а потом разговор исчерпывается. Смотрю на Тео, отвожу взгляд.
Он стал красивее, чем восемь лет назад. Он всегда был классным, привлекательным в том смысле, что хотелось смотреть на него еще и еще, а его скулы наверняка оценили бы издатели журнала «Тайм». Но теперь, много лет спустя, вокруг его глаз появились морщинки, и они придают солидности. Теперь он красив не той мальчишеской красотой, какую не воспринимаешь всерьез. Лучше бы я не заметила эти перемены.
– Не помню, когда в последний раз нервничал, – говорит он.
– С чего бы тебе нервничать? – удивляюсь я. Уверена, я тоже нервничаю, просто не замечаю этого из-за успокоительного.
– Ну, во-первых, я отправил тебе два сообщения.
Я вздыхаю. Не то чтобы я не хотела ему отвечать, просто я не знала, как ответить. Получалось то слишком много, то недостаточно. Не знаю. По тем же причинам я не стала писать ему сообщений на «Фейсбуке».
Принять.
Отклонить.
Оставить в заявках.
Черт бы побрал тебя, Марк Цукерберг! Как тебе удалось понять смысл жизни?
– Послушай, Уилла, ты однажды уже послала меня куда подальше, и если не хочешь, чтобы я появлялся в твоей жизни, просто пошли меня еще раз. Отправь меня в отставку.
– Я… – Пытаюсь сказать хоть что-то, но то ли мои чувства слишком притупились и я не могу составить осмысленного предложения, то ли вообще не знаю, что сказать.
– Я пришел выяснить… мне нужно спросить одну вещь. И если после того, как ответишь, ты больше не захочешь меня видеть, я уйду. Навсегда.
– Никто не знает, что такое навсегда, – откинувшись назад, закрываю глаза. – Как говорит мой отец, навсегда – всего-навсего слово.
– Кстати, с твоим папой все хорошо?
Я машу больной рукой и тыльной стороной гипса вытираю лоб.
– Да! Операция вчера прошла удачно. Теперь он почти как новенький. И еще совсем не против умереть и оставить нас одних, потому что на нас ему насрать.
– Извини, я не понимаю…
– Открой глаза и начерти свою карту, Тео!
– С тобой все в порядке?
Подняв голову, вижу его озабоченный взгляд.
– Извини, – говорю я. – Я приняла антидепрессант. Не знала, что ты придешь. Последние два дня были тяжелыми.
– Ой, – говорит он, дружелюбно улыбаясь, – давай тогда поговорим потом. Когда у тебя будет ясное сознание.
– Почему бы целыми днями не принимать таблетки? – говорю я, снова прижавшись спиной к подушкам и чувствуя, как меня окутывает блаженное тепло таблетки. – Жизнь гораздо лучше, когда ничего не имеет значения.
– Не говори так.
– Ладно, не буду.
– Все имеет значение. Я думал, ты пытаешься доказать именно это.
* * *
Танец фейерверков начинается около девяти. Райна разрешает детям лечь попозже, пусть даже завтра они превратятся в чудовищ. Тео с нами – когда он уже выходил из гостиной, не желая усиливать возникшее между нами напряжение, Джереми налил ему скотча и предложил остаться. Отчасти потому что собирался инвестировать деньги в новую кинокартину и «хотел задействовать мозги Тео».
Мы стоим на крыше дома Райны. Прекрасный манхэттенский вечер – довольно теплый, чтобы чувствовать его всей кожей, но не настолько жаркий, чтобы страдать от духоты. Небо ясное, несколько звездочек проглядывают сквозь яркие огни Нью-Йорка. Райна и Джереми болтают с соседями, которые открыли шампанское и теперь лакомятся оливками, дыней с ветчиной на шпажках и прочими фуршетными блюдами Ист-Энда. Свесившись с балкона, ощущаю, как бриз ласкает мои щеки, и удивленно смотрю на большой страшный мир, думая – как же получился такой кавардак? Впрочем, в моей жизни всегда был кавардак: в пять я наконец из Уильяма стала Уиллой, в двенадцать получила от отца скейтборд. Теперь мне тридцать два. Сколько же это будет продолжаться?
Я чувствую, как Тео гладит меня по спине; он рядом, ждет, когда начнется праздник фейерверков.
И он начинается.
Бум. Бум. Бум. Бум. Бум. Бум. Бум. Бум. Бум. Бум. Бум. Бум. Бум.
Желтые, розовые, алые. Звезды, цветы, в самом конце – флаг Америки.
– Никогда не понимал, как они это делают, – говорит Тео, задрав голову в небо. – Такие фигуры, такие линии…
– Я давно уже не пытаюсь понять, – отвечаю я.
Он переводит взгляд на меня, и долю секунды я вижу на его лице чувство, не свойственное Тео, – грусть.
– Продолжай пытаться, – говорит он, снова глядя в небо. – Всегда есть ответ, даже если ты уверена, что никакого ответа нет.
* * *
Потом, когда салют закончился и Тео вежливо пожелал всем спокойной ночи, я понимаю – он так и не спросил у меня, что хотел. Надо бы написать ему сообщение – да, я хочу написать ему сообщение:
Каким был твой вопрос и как все изменит мой ответ?
Здоровой рукой я начинаю набирать текст, но решимость покидает меня. Некоторых вопросов лучше не касаться. К тому же я теперь в здравом уме, а значит, вряд ли найду ответ.
24
На следующий день у папы пресс-конференция. Он сидит за кафедрой, медленно пьет воду из стакана и выглядит лет на двенадцать старше, чем в тот день, когда в ресторане «Времена года» сообщил нам о своем решении завести любовницу. Камеры снимают, чтобы разместить фото на первой странице веб-сайтов и газет. Репортеры – а их много – поднимают в воздух диктофоны, как будто мой отец сейчас сообщит им настолько важную информацию, что нельзя упустить ни слова.
Склонившись над микрофоном, папа рассказывает о судьбе, о смерти, о постижении того и другого. Глядя в камеры журналистов с Си-эн-эн, говорит, что надеется своими речами успокоить тех, кто умирает, и тех, кто потерял близких, и тех, кто просто боится неизбежного.
– Это неизбежно! – Он повышает голос. – Но почему мы не можем усвоить: чему быть, того не миновать? Мое время еще не вышло. Но если бы мне было суждено… я спокойно бы принял смерть, – и он с довольной ухмылкой садится обратно в кресло-каталку, будто в жизни не говорил ничего гениальнее. Я хочу поднять руку и сказать:
– Дурак ты старый! Ничего бы ты спокойно не принял, потому что ты бы умер.
Но это не мои слова. Не слова той роли, которую я играю в семье. Такое могла бы сказать Райна, но она, уверенно и высоко подняв голову, смотрит в никуда остекленевшим взглядом.
