– Ну-ка, выдай мне сотню скручиваний, – рявкает Оливер, будто мы ни с того ни с сего решили заняться военной подготовкой.
– Что?
– Что слышала. Сотню скручиваний.
– В кухне?
– А что, в кухне пола нет?
Я смотрю на него, разинув рот, пока до меня не доходит – он серьезно. Ползу к коврику, сворачиваюсь клубком и надеюсь, что он засчитает это как скручивание.
– Раз, – говорит он.
– Уфф, – отвечаю я.
– Продолжай. Осталось всего девяносто девять!
– Я тебя ненавижу.
– Ты ненавидишь все на свете.
Когда я дохожу до пятидесяти шести и становится ясно – меня никак не хватит еще на сорок четыре скручивания, Оливер шлепает меня по руке и говорит:
– Не хочу убивать тебя раньше, чем мы начнем заниматься. Свободна.
Вытянув конечности на кухонном полу, я закрываю глаза и пытаюсь дышать. Сверху слышу голос Райны:
– Олли предстанет перед судом на следующей неделе, в среду. Ты там будешь?
– Где мне еще быть? Я даже из кухни убежать не смогла.
– Мы хотим заключить сделку о признании вины обвиняемым, – говорит Райна. – Хочу, чтобы собралась вся семья для подтверждения, что мы верим в Олли, считаем его законопослушным гражданином, который просто взвалил на себя непосильную ношу.
Приподнявшись на локтях, говорю Тео:
– Ты тоже думаешь, ему надо признать вину?
Тео никогда не любил признавать вину.
– Я здесь, только чтобы дать дружеский совет. Это тяжелый выбор. Олли его сделал, и тому есть официальное подтверждение. Но это не сознательный выбор. Олли сделал его по просьбе… – он просматривает бумаги, лежащие на столе, – учителя Дари.
– А где сейчас учитель Дари? – Мне наконец удается встать на колени. Олли пожимает плечами.
– В Катманду? В Гонконге? Его твиттер-канал что-то совсем затих вот уже несколько недель…
– У учителя Дари есть твиттер-канал?
– Конечно! Гага то и дело его репостит.
Схватившись за кухонный стол, я поднимаюсь.
– Как бы то ни было, – говорит Тео, – иногда приходится признать, что мы нарушаем правила, пусть даже с добрыми намерениями. Эту позицию мы и озвучим перед лицом судьи. – Он задумчиво берет мою банку диетической колы и делает глоток. – Судьи должны слушаться закона, но также принимать во внимание тот факт, что людям не чуждо ничто человеческое, и даже самые благонамеренные граждане иногда совершают ошибки, порой даже не зная почему.
– Мне это нравится, – говорю я. – Даже самые благонамеренные граждане иногда совершают ошибки.
– Так и есть, – отвечает Тео. Повисает неловкое молчание, и все подозревают, что речь идет обо мне, а я думаю: господи, неужели он обо мне? Потом он продолжает, чтобы заполнить неловкую паузу:
– Я всегда стремился оказаться в максимальном выигрыше, бросался добить соперника, но иногда приходится просто признать то, как легли карты.
– Не говори так, – просит Райна, – ты совсем как наш отец.
– Нет, я совсем не как ваш отец. – Тео не таясь смотрит на меня.
– Хороший план, – говорю я, вспоминая, как все испортила, не сказав в свое время В.А.У. на предложение перебраться в Сиэтл. Не задавала нужных вопросов, говорила все что угодно, кроме нужных слов. Полное бездействие, планы Вселенной, закрытые глаза, отсутствие силы духа. Движение без карты. Тогда. Сейчас. Всегда.
– Я просто руководствуюсь инстинктом, – говорит Тео, – и он порой обманчив.
* * *
На следующий день мы с Райной навещаем отца в доме, где прошло наше детство.
– У меня все хорошо, – повторяет он, бледный, сморщенный, не вылезающий из постели. Он просматривает новые твиттер-каналы и веб-сайты, иногда бормоча себе под нос слова, в которые я не вслушиваюсь. Иногда говорит громко:
– Да это просто невыносимо! Хватит вести себя так, словно сейчас конец света.
Райна заказывает китайскую еду, хотя отцу прописана строжайшая диета, куда входит только легкая и здоровая пища. Он же продолжает питаться пельменями и свининой МуШу
[27], и когда я спрашиваю у Райны, точно ли это хорошая идея, она говорит:
– Ну а что? Он-то не заморачивается, а я почему должна?
Райна слишком похудела; я говорю ей об этом каждый вечер, пытаясь ее соблазнить сэндвичами с мороженым, которые она всегда держит под рукой – для детей. Эффект ботокса уже сходит, хотя прошло не так много времени. Я застукала ее в ванной – она смотрелась в зеркало, щурясь и по-всякому затягивая волосы. Увидев меня, она сказала:
– Мне обещали, что он продержится четыре месяца! Во всем виновата эта семейка и стресс – только увеличивают мои расходы на косметолога!
– О чем ты думал, папа, когда твое сердце остановилось? – спрашиваю я, дожевав последний пельмень; ни у кого больше не осталось тем для обсуждения.
– Думал, что пришло мое время. Что я могу сыграть в ящик на Сикстис-стрит, и если так, то чем не вариант? В конце концов, я – сын Нью-Йорка.
Он совсем не понимает, о чем я.
– Ты не думал, что мы будем страдать? – продолжаю я гнуть свое. – Может, ты и готов умереть, но мы еще совсем не готовы тебя потерять.
– Уильям! – восклицает он. – Я понимаю, это тяжело признать, но все умирают!
– Господи, папа! – Я неосознанно ставлю на пол полупустую тарелку. – Если это высшая отцовская мудрость, на которую ты способен, то неудивительно, почему я прожила свою жизнь, уверенная, что жизнь эта будет полным дерьмом!
– Уилла, – Райна гладит мою руку, успокаивает меня, как своего ребенка.
– Так и есть, Райна! И ты прекрасно это понимаешь!
– Значит, вот что сподвигло тебя написать свою дурацкую книгу обо мне, – сухо замечает отец, – твоя ненависть.
– Я не чувствую к тебе ненависти! И книга не дурацкая! И она не о тебе!
– Разумеется, она обо мне! – Он повышает голос. – Вся твоя жизнь – дело моей жизни!
– Папа! – кричит Райна. – Тебе нельзя волноваться! Нельзя напрягать сердце!
– Если я умру, я умру! – вопит он. – И, судя по всему, это ты меня убьешь! – Он хватается за грудь, и Райна тут же вскакивает, но отец явно драматизирует, потому что ему хватает сил орать:
– Ты разбила мое сердце! В прямом смысле! Ты разбила мое сердце!
– Твое сердце страдает не из-за меня, а из-за дряни, которой ты питаешься! – кричу я в ответ. – И моя жизнь – не твоих рук дело!
– Твоя жизнь – только то, что тебе назначено судьбой, – говорит он спокойно, резко изменившись в лице, будто добился своего и я попалась в его ловушку.
