Анна Ласкина, имевшая контакты со всеми четырьмя жертвами, находилась в конфликте из всех четырех именно с Саломеей Шульц. Хоть конфликт из-за любовника пока так и не доказан.
Андрей Ржевский нашел тело Саломеи Шульц. И когда обнаружил Марию Гальперину, слушал ту самую пьесу, которую играла Саломея.
Первая жертва…
Всегда все начинается именно с первой.
Надо узнать о Саломее все, как можно подробнее.
Наутро Катя лишь укрепилась в своем решении – собрать как можно больше информации о Саломее. В ОВД она не торопилась. Там наверняка бушевала скрытая от глаз посторонних ведомственная буря, когда в границах территориальной подследственности схлестнулись силы локальные в лице Аллы Мухиной – начальницы ОВД и приданные – в лице куратора Крапова и подкрепления ГУУР. Появившись там, Катя рисковала снова попасть между молотом и наковальней. Да, она очень хочет помочь Мухиной.
Но она станет делать это по-своему. Чтобы для начала распутать хоть что-то в полной неразберихе, надо найти хоть какой-то конец, который хоть куда-то приведет.
И сейчас, по глубокому убеждению Кати, этот конец веревочки ассоциировался именно с первой жертвой убийцы – Саломеей Шульц.
Катя завтракала в пиццерии торгового центра, поглядывая на часы. Когда официантка принесла ей кофе, она спросила, один ли концертный зал в городке. Официантка ответила – да, один, он же и дом ученых, и клуб по интересам. Катя спросила, как его найти.
– Здесь рядом. От площади по главной улице. Зеленое здание с колоннами.
Катя расплатилась и пошла искать концерт-холл.
Городок согрелся в лучах нежаркого октябрьского солнца и словно ожил. Солнечные зайчики плясали на асфальте, из выбоин и трещин лезла свежая зеленая травка. Велосипедисты свистели мимо…
Шорох шин…
Детский смех на яркой и нарядной новенькой детской площадке.
Молодые мамы с колясками…
Грузовички «Газели» с надписью «Доставка еды в офис».
Тусклые немытые витрины закрытых магазинов и лавок.
Безработные, сидящие на лавочках городского скверика, тупо созерцающие жадных до еды голубей, которым никто не бросает корм, клюющих промасленную бумагу от бургеров, выпавшую из забитой до отказа урны.
Концертный зал, он же Дом ученых и клуб, оказался тем самым крохотным пузатым «парфеноном» с нелепыми колоннами, который Катя видела из окна патрульной машины. Зеленая краска стен местами облупилась, однако дворик был выложен новехонькой плиткой и украшен бронзовыми коваными фонарями.
Катя потянула на себя тугую дубовую дверь – вход свободный.
Детские голоса, смех, жуткая фальшь музыкальных нот.
В первом же зальчике на первом этаже, куда она сунула нос на шум, ее оглушил надежды маленький оркестрик.
Дети – совсем клопики лет по пять-шесть, с десяток крох-талантов – восседали за пюпитрами и наяривали на малюсеньких скрипках – кто на «шестнадцатой», кто на «восьмушке». Один карапуз играл на маленькой виолончели. Девочка, похожая на розовощекого фавна, дудела на флейте отнюдь не маленьких размеров.
В углу – брошенные на стульях яркие рюкзачки, сменная обувь и маленькие скрипичные футляры.
От этого зрелища на душе Кати потеплело. Детсад-оркестр на репетиции.
Музыка ЭРЕБа…
Она разная.
Оказывается, не только мертвые кости щелкают в механическом ритме Рамо.
Но и дети исполняют…
И мой сурок со мною…
Играл детсад-оркестр.
Дирижировал им лохматый юноша в модных очках и кедах. В руках у него были зажаты свои большая скрипка и смычок.
Вот он вскинул ее к плечу, взмахнул смычком и нефальшивая мелодия бетховенского «Сурка» в его исполнении напрочь перекрыла фальшивые ноты малюсеньких скрипочек и флейты.
Но детсад-оркестр не сдавался. Играл, наяривал, стараясь уже перешуметь своего дирижера.
За всей этой какофонией, стоя в дверях в противоположном конце зала, наблюдала молодя женщина – рыжая, в джинсах и пестрой шерстяной накидке.
Кате отчего-то показалось, что с этой свидетельницей ей повезет, она, эта рыжая, помнит Саломею.
Катя помахала ей рукой и, когда та уставилась на нее, показала ей раскрытое удостоверение. Поманила – подойдите ко мне, не хочу идти через зал, мешать детскому оркестру.
Рыжая подошла.
– Я из полиции, – Катя сразу представилась, держа удостоверение у ее носа. – По поводу Саломеи Шульц – концертмейстера из Дубны, которая здесь у вас бывала два года назад и была убита после концерта…
– Я знаю, – кивнула рыжая. – Я знала Соломку. Но меня много раз уже допрашивали ваши полицейские.
– Можете мне показать зал, где она играла на вашем клавесине? – спросила Катя.
Они прошли по коридору, где пахло мастикой для паркета и чем-то немного затхлым, чуть ли не нафталином. На стенах красовались фотографии – любительский оркестр Дубны, приезжавшие на гастроли известные артисты и музыканты, оперные певцы. Публика в маленьком концертном зале – музыкальные вечера.
Концерт-холл оказался совсем небольшим. Он давно уже нуждался в ремонте: потертая обивка красных бархатных кресел, запах канифоли, маленькая сцена полукругом. Обстановка провинциального театра, однако не лишенная прелести и уюта.
– Можно с вами поговорить? Как вас зовут? – спросила Катя.
– Алена. Елена Дмитриевна, – поправилась юная рыжая. – Я администратор и по совместительству менеджер по организации детского музыкального досуга, кружков, лекций и преподаватель класса сольфеджио.
– Алена, а вы играете в любительском оркестре Дубны?
– Конечно. Альт.
– А дирижер малышей?
– Сева? Он тоже. Он директор нашей лавочки, – Алена-рыжая улыбнулась и тут же нахмурилась. – Солист – первая скрипка из наших, городских. Они в Дубне нам не уступают – говорят, это же их оркестр. Мы пятая спица в колеснице.
– Вы хорошо знали Саломею Шульц?
– Мы играли в одном оркестре. Она была отличный аккомпаниатор.
– Вы дружили?
– Нет. Мы просто общались. Созванивались, когда организовывали здесь музыкальные вечера. Дружили на Фейсбуке. Она была хорошим человеком. И замечательным музыкантом.
– А у нее было много друзей на Фейсбуке?
– Как и у меня – человек сто двадцать, средний показатель. Однокурсники по консерватории, и мы все, и оркестр. Полицейские просили меня показать нашу переписку. Ну, когда Соломку нашли… Это все так ужасно…
– А где ваш клавесин? – спросила Катя, оглядывая сцену.
– Под замком. С тех самых пор. Мы его бережно храним – это очень редкий инструмент, конец восемнадцатого века. Как-то касаться его не очень хочется. И слушать… Может, время пройдет, снова к нам кто-то из музыкантов приедет, даст концерт.
