Она кивнула.
– Этого просто не может быть! – отрезала Мухина. – Мы держали сведения об ожогах на трупах в строжайшей тайне. Знали лишь я, Крапов и патологоанатом. Я же вам сказала – никто, кроме нас, не знал об этом. Нина Кацо просто не могла знать, что на теле ее сестры были выжжены знаки, созвездие Малой Медведицы.
Катя молчала.
Хаос ЭРЕБа обступал ее со всех сторон. Липкий и душный, словно черная смола, лишенный воздуха и света, как вечная ночь Космоса.
В космосе камеры звезд не фиксируют, но человеческий глаз их видит…
Это не он сказал, а «маменькин сынок» Дмитрий Ларионов.
Его заводит, когда он смотрит на звезды…
И это не о нем сказано. Это Ласкина об Иване Водопьянове.
А что же ОН говорил?
Что у человека без скафандра в открытом космосе есть тридцать секунд, чтобы умереть мучительной смертью от удушья… Сломанные шейные позвонки… пролонгируемая асфиксия жертв… мучения космического масштаба.
Катя чувствовала, как слезы заливают ей лицо.
– Не ревите. – Алла Мухина протянула ей бумажный носовой платок. – Я вам говорю – Нина Кацо никак не могла знать о знаках на теле ее сестры. Это невозможно. Это было нашей тайной.
– И тайны утекают, Алла Викторовна. Так ли уж невозможно?
Лицо Мухиной застыло. Она внезапно что-то вспомнила. Важное.
– Нет, – повторила она. – Хотя… Это же был второй случай. И мы тогда еще не…
– Что?
– Мы не пользовались боксом базы в качестве прозекторской и морга, – сказала Мухина. – Как и в случае с Саломеей Шульц, мы отвезли тело в морг при больнице Дубны. Мы делали вскрытие в строжайшей секретности. Я повторяю это. Мы пытались… Но это же больничный морг, не бокс. И потом подготовкой Бахрушиной к похоронам занималась похоронная фирма. Они гримируют, обряжают покойников и… Они могли продать информацию Нине Кацо.
– Ничего нет тайного, что не стало бы явным.
Мухина собрала распечатки, спрятала их в сейф.
– Едем в Дубну, – сказала она решительно. – Морг при больнице. Морг не спит. И фирму похоронную установим. Я из них вытрясу, слили они информацию про ожоги на теле или нет. Это надо сделать прямо сейчас. Не откладывая.
Катя встала.
Дубна, значит…
– А он? Чеглаков? – спросила она.
– Я выставлю возле его дома наблюдение, – ответила Мухина. – Мы должны установить связь между ним и Кацо не только по поводу клея, но и в свете информации о знаках на телах. Только так мы можем соединить эти концы – его разрезанные картины, ее кражу и ее подозрения насчет его. Без этого все слишком зыбко, в виде догадок.
Катя ощутила, как на нее наваливается безмерная тяжесть.
Она вытерла слезы с лица. Что толку плакать сейчас?
О ком?
Глава 37
Вой
Где-то далеко выла собака. Тоскливый отчаянный вой плыл над лесом и рекой, поднимаясь к полной луне, что светила чересчур ярко для осенней ветреной ночи. Вой перешел в захлебывающийся лай, но затем снова достиг щемящих сердце мрачных высот.
Василиса Ларионова села на постели. Вой ли ее разбудил? В спальне было темно, и лишь пятна лунного света причудливой рябью отражались в натертом паркете.
Собака все выла и выла. Словно дикая первобытная флейта звучал ее вой. Жуткий звук.
Жуткий звук…
Особенно если ты одна в огромном пустом доме.
Василиса Ларионова встала с кровати и тут же села снова. Приложила руку к животу. Быть того не могло – но она ощутила толчок, словно крохотное существо, жившее внутри ее, которому они с мужем, сидя обнявшись на диване, целыми часами могли подбирать имя, споря и хохоча, шевельнулось в ней, толкаясь ножкой и…
Нет, нет еще слишком рано. Это глюки беременных.
Василиса приложила обе руки к животу, погладила себя. Нет, не себя, то, что жило в ней. То, что она уже любила больше всего на свете.
Проклятая собака все выла. Это было где-то далеко. Может, на берегу или в лесу. Но вой вибрировал в ночной тишине, порождая многоголосое эхо.
Василиса встала и подошла к окну. Их темный сад, тусклая подсветка дорожек.
Она вышла из спальни. Внизу, на первом этаже, во всех комнатах горел свет. Так было всегда, когда ее муж Дмитрий Ларионов задерживался по вечерам в лаборатории и она коротала время одна, ожидая его. Антикварные часы, некогда столь любимые покойной свекровью, пробили внизу одиннадцать раз.
Еще совсем не поздно, подумала Василиса. Она просто прикорнула в спальне. И что-то ее разбудило.
Собачий вой?
Она заглянула в комнату, которую они с мужем начали оборудовать как детскую. Каждый раз, входя сюда, она радовалась простору и прекрасному панорамному окну, из которого открывался вид на реку.
Малышу будет хорошо здесь. Тут солнечно по утрам. Много света. Много воздуха. Кроме кроватки, в комнате поместится пропасть игрушек. Здесь малыш будет учиться ходить, и складывать из кубиков ее имя, и возиться с планшетом, общаться с игрушечными роботами – он же их дитя.
В окне что-то мигнуло.
Вот снова. И опять.
Василиса подошла к окну детской, вдыхая запах свежей краски и струганого дерева.
Из окна детской был виден не только прекрасный пейзаж, но и въездные ворота на их участок.
Ворота были открыты.
Василиса увидела их машину – внедорожник. Она словно застряла в воротах. Фары мигали, будто в машине включили «аварийку».
Василиса зажмурилась от яркого света, когда фары снова мигнули, ослепив ее.
Что он там делает? Почему не въезжает внутрь? Мотор заглох, что ли?
Она постучала по стеклу.
Мужа она не видела. Он не выходил из машины.
Она снова постучала по стеклу, уже громче, привлекая его внимание.
Фары мигали, словно в дорогой электронике внедорожника что-то закоротило.
Василиса представила, как муж ее Дмитрий сам пытается что-то там починить сейчас и загнать авто внутрь двора. Что он понимает в автомобилях?
Фары мигнули.
Собачий вой оборвался хриплым визгом, словно собака-призрак попала в невидимый капкан.
Сердце Василисы сжалось.
Она торопливо ринулась вниз – как была, босая, в белой шелковой пижаме. Спустилась по лестнице, цепляясь за перила, пробежала через гостиную и холл, мимо бывшего кабинета великой свекрови-академика, из которого сама же предложила мужу сделать домашний музей, рванул входную дверь и…
Заперто.
