– Ты, Квакенбуш, понятия не имеешь о том, кто я есть. – Меня понесло, и я уже не мог остановиться: – И вообще ни о чем.
– Слушай, ты, убогий сукин сын…
Я ударил его в лицо. В первый момент я и сам не понял почему – словно и впрямь был убогим. И только потом до меня дошло: потому что был в моей жизни человек, действительно изувеченный.
Квакенбуш стиснул мне шею каким-то жестким борцовским приемом, и я порадовался тому, что не был на самом деле калекой. Я закинул руки назад, ухватил его за фуфайку, рванул, и она осталась у меня в руке. Я попытался стряхнуть его с себя, но он в это же время сделал выпад, и мы оба катапультой полетели в воду.
Купание отрезвило Квакенбуша, и он отпустил меня. Я вскарабкался обратно на плот, все еще пылая гневом.
– В следующий раз, когда захочешь назвать кого-нибудь калекой, убедись сначала, что это действительно так. – Я резко и отчетливо рубил каждое слово, чтобы все они дошли до него.
– Убирайся отсюда, Форрестер, – злобно отозвался он из воды. – Ты здесь никому не нужен. Проваливай.
Так я провел свой первый бой за Финни, первое сражение в предстоявшей долгой кампании. Пока рука моя не хрустнула, врезавшись в лицо Квакенбуша, я не мог и представить себя защитником Финни, я и теперь не предполагал, что он когда-нибудь поблагодарит меня за это. Он тоже был просто предан всему, что имело к нему отношение: своему соседу по комнате, своему общежитию, своему классу, школе, и дальше его преданность расходилась вовне широкими кругами, я даже не мог себе представить, кого она не охватывала. Впрочем, у меня не было твердого ощущения, что я сделал это именно ради Финеаса. Я чувствовал, что сделал это скорее ради себя.
Но даже если так, особой выгоды мне это не принесло: я брел обратно к общежитию промокший до нитки, потерявший работу, которую хотел получить, утратив кураж и снова и снова перебирая в уме невеселые события этого дня. Теперь стало совершенно ясно, что пришла осень, я чувствовал, как она зловеще прижимает к телу мою мокрую одежду, ощущал недружелюбное тревожное дыхание в атмосфере, приближение зимних холодов, и свет тускнел в преддверии момента, когда все вокруг погрузится в темноту. Одна нога у меня не переставала дрожать – то ли от холода, то ли от гнева, я не мог понять. Я жалел, что не врезал Квакенбушу сильней.
Кто-то шел мне навстречу по кривой, ломаной дороге, ведущей от общежития. Когда-то это была дорога в Лондон, по обеим сторонам вдоль нее стояли старинные дома, наклонившиеся так, будто вот-вот должны были свалиться, а брусчатка под ногами напоминала океанский шквал, закованный в камень, и по ней ко мне приближалась какая-то высоченная фигура. Это мог быть только мистер Ладсбери, никто иной не мог передвигаться по этим булыжникам походкой, настолько не соответствующей определению «легкая».
Кто населял дома вдоль этой улицы, я толком не знал; скорее всего, какие-нибудь хрупкие эфемерные старые дамы. Ни в какой из них я нырнуть не мог. Вокруг было полно углов, извилин и провалов, но ни один не был достаточным, чтобы укрыть меня. Мистер Ладсбери неясно маячил вдали, словно клипер, плывущий по штормовым волнам. Я попытался украдкой проскользнуть мимо него в своих хлюпающих спортивных туфлях.
– Одну минутку, Форрестер, пожалуйста. – Мистер Ладсбери говорил басом, с британским акцентом, и его кадык двигался при этом не менее энергично, чем губы. – В той части города, где ты был, ливень, что ли, пролился?
– Нет, сэр. Извините, сэр. Я упал в реку. – По въевшейся привычке я извинялся перед ним за неприятность, которая причинила неудобство только мне.
– Не поведаешь ли, как и почему ты упал в реку?
– Я поскользнулся.
– Ну да. – Он сделал паузу и продолжил: – Похоже, с прошлого учебного года ты множество раз и самыми разными способами поскальзывался. Например, я знаю, что летом, пока ты здесь жил, в общежитии практиковались азартные игры. – Он был ответственным за общежитие, и теперь я осознал, что свобода от правил, которой мы пользовались в те дни, оказалась возможной только благодаря его отсутствию.
– Игры? Какие игры, сэр?
– Карты, кости. – Он небрежно отмахнулся длинной рукой. – Я не выпытываю. Это неважно. Но больше ничего подобного не будет.
– Я даже не знаю, кто там мог играть.
В голове у меня пронеслись воспоминания о блэк-джеке, покере и других, ранее неведомых играх, выдуманных Финеасом, в которые мы резались ночи напролет; темная комната в номере Чумного; лампа, завешенная одеялом так, что только маленький яркий круг света падает на стол в кромешной темноте; Финеас, проигрывающий даже в им же самим изобретенных играх, всегда ставящий на кон то, что якобы обязательно должно выиграть, ибо что могло принести более упоительный успех, – если бы только карты постоянно не подводили его. В конце концов он поставил на кон свой «холодильник» и проиграл это хитроумное сооружение мне.
Я вспомнил это потому, что мистер Ладсбери как раз говорил:
– И пока я навожу в общежитии прежний порядок, рекомендую тебе избавиться от своего протекающего холодильника. Ничего подобного в общежитии никогда держать не разрешалось, разумеется. Вижу, что за лето все пришло в полный упадок и что никто из вас, старых учеников, знающих наши порядки, пальцем не пошевелил, чтобы помочь мистеру Прадомму их поддержать. Будучи лишь временно замещающим должность, он не мог узнать все и сразу. А вы, старшеклассники, просто воспользовались ситуацией.
Я стоял, дрожа от холода в туфлях, полных воды. О, если бы я действительно воспользовался ситуацией, если бы сумел оценить и извлечь пользу из множества возможностей, которые открывало мне то лето! Если бы!
Я молчал, изобразив на лице печальную мину подсудимого, знающего, что суд все равно не тронут его показания, какими бы доказательствами в свою пользу он ни располагал. Это было типичное школьное выражение лица, и мистер Ладсбери прекрасно знал его.
– Тебе звонили по междугородной, – продолжил он тоном судьи, выполняющего неприятную обязанность сообщить подсудимому, что тот невиновен. – Я записал номер телефонистки в блокноте возле аппарата у себя в кабинете. Можешь зайти и позвонить.
– Большое спасибо, сэр.
Он поплыл дальше по улице, больше не обращая на меня никакого внимания, а я подумал: «Интересно, кто из домашних заболел?»
Но, дойдя до его кабинета – мрачной комнаты с низким потолком, уставленной книжными стеллажами и черными кожаными креслами, с подставкой для трубки и полом, застеленным потертым коричневым ковром, комнаты, куда ученики заходили редко, ну, разве что получить нагоняй, – я увидел, что номер в блокноте был не кодом моего родного города, а кодом, от которого у меня сердце замерло.
Я набрал его и с удивлением слушал, как телефонистка привычно устанавливает соединение, словно это был самый заурядный междугородный звонок, потом ее голос пропал на линии, и послышался голос Финеаса.
– С началом нового учебного года!
