– Ну да, обещал…
Он демонстративно отвернулся к окну, собираясь снова погрузиться в свою меланхолию.
«Ну вот и все. У гения изменилось настроение, и простым смертным его не понять. Я лично совсем не понимаю, как можно в одно мгновение забыть об окружающих людях и так убиваться лишь от того, что кому-то там всего-навсего грустно. Какая печаль! Живет себе, не зная горя. Муж поставил ее на пьедестал, подарил замок, сделал ее имя достоянием всего мира, а ей, видите ли, грустно, и она портит ему настроение. И ведь наверняка она знает, какой эффект на Дали произведет ее жалоба. И все равно жалуется. Нет, если когда-то мужчина будет так слепо обожать меня, как Дали свою Галу, я никогда не стану с ним так обращаться. Ведь это бесчеловечно и неблагодарно. И вообще, что такого удивительного в этой русской, что она с такой легкостью влюбляла в себя гениев? В Испании полно женщин гораздо более симпатичных, а уж во Франции наверняка и подавно. Хотя какое мне до этого дело? Это их отношения. Наверное, им так хорошо обоим. А вот мне плохо. Непонятно, что я здесь делаю до сих пор. Давно пора уйти. Тем более сейчас он этого даже не заметит».
Анна решительно отодвинула чашку с так и не допитым кофе, подняла мольберт и направилась к выходу. Она надеялась, что ее остановят. Но ни взгляда, ни окрика. Уже распахнув дверь, она все-таки обернулась: Дали напоминал одну из своих инсталляций. Его тело застыло в неестественной позе: шея выгнута в сторону до предела, пальцы согнуты так, будто пытаются удержать нечто невидимое, грудь подалась вперед, словно ее обладатель намерен вскочить и бежать куда-то. Но нет, он сидит недвижим, погружен в свои мысли, и нет ему дела ни до кого в целом мире. Одна Гала. Ее чаяния, ее страдания, которые вызывают в нем чувства, несопоставимые по силе с гневом и разочарованием от решения мадридских чиновников. Что ж, разве кто-либо в силах заставить человека перестать есть себя поедом, если ему доставляет удовольствие это занятие?
Девушка вышла на улицу. Она шла к вокзалу, вдыхая чарующий аромат цветущего миндаля. Деревья, окутанные розовато-белым облаком пушистых цветов, встречались повсюду. Анне вспомнилась картина Ван Гога
[21]. Он написал ее после известия о рождении племянника. Миндаль стал для него своеобразным символом начала новой жизни. Вот и Анна шагает к своей новой жизни, сопровождаемая этим душистым ароматом, который обволакивает ее и шепчет: «Все будет хорошо». Она теперь одна у родителей – единственная опора. Вот уедет, что они будут делать? Шитьем мать много не заработает, пенсии отца едва хватает на самые необходимые лекарства. Бедность. Еще большая бедность и нищета. Не то что у некоторых. Стоп! О чем это она? Завидовать решила? Конечно, сложно удержаться от этого чувства, когда твоя семья столько лет еле-еле сводит концы с концами, а кто-то рядом рассуждает об открытии своего Театра-музея. Но разве он не заслужил всего, что имеет? Он посвятил этому всю жизнь и неустанно работал и над каждым штрихом своих произведений, и над каждым штрихом произведения природы, которое зовется Сальвадор Дали. У каждого свой путь. Дали заботится о Гала, а Анна должна позаботиться о своей семье. Они без нее не справятся. Здоровье матери подорвано уходом за Алехандро, никто не возьмет на фабрику сутулую сорокалетнюю женщину, не способную выполнять установленных норм. Да и какая фабрика? Как сможет она уходить на целый день, если отцу нужен уход. О найме сиделки при таких заработках и мечтать невозможно. И о чем Анна только думала, когда собиралась в Мадрид? Неужели она сможет спокойно учиться, понимая, что ее родители прозябают в непроглядном мраке и нищете? Это такие, как Дали, могут себе позволить думать лишь о своей обожаемой персоне. Забыть о родственниках, забыть о любимой стране и бежать в Америку, спасая свою жизнь и свое искусство. А потом с гордым видом рассуждать о том, что совершил подвиг, сохранив миру Дали. Уж как-нибудь не перевернулся бы мир без горящих жирафов, растекающихся часов и растиражированной во всех ипостасях обнаженной Галы.
Девушка остановилась у табло с расписанием электричек. Смотрела на буквы и цифры, не разбирая ни времени, ни направления. Кого она обманывает? Перевернулся бы мир! Еще как перевернулся. Во всяком случае, ее мир точно опустел бы. Наверное, без странных животных, неправдоподобных циферблатов и голых грудей она бы обошлась, но вот без сегодняшней встречи… Как теперь предположить, что ее не было? Жаль, что так бестолково закончилась, но это и не важно. Главное, что это самое чудесное, что случалось в ее жизни. И кто знает, произойдет ли когда-нибудь что-то более значительное и более волнующее, чем этот случайный разговор? Ведь это именно то, чем сможет гордиться не только она, но и ее дети, и, возможно, даже внуки. Господи, знакомство с гением, которое она самолично так бездарно прервала! Вот станет она вспоминать, станет рассказывать, как все было. Ее будут спрашивать: «А дальше? А потом? А он? А ты?» И что она скажет? Он начал меня раздражать своим беспокойством о любимой женщине и я сбежала? Хорошенькое оправдание! Вместо того чтобы сидеть и впитывать каждый меланхоличный вдох, ловить каждый страдальческий взгляд, учиться искусству поклоняться и принадлежать безвозвратно, она, видите ли, не выдержала и сбежала. Гордость ее обуяла. Ах, гений позволил себе уйти в свои переживания, вздумал забыть о девушке, с которой познакомился пару часов назад и которую вряд ли когда-то увидит вновь. Мастер решил страдать, а она даже не попыталась сочувствовать. Что это за горе-художник, у которого нет ни толики терпения?! Хотя терпения Анне, конечно, не занимать. Но это другое терпение – «лошадиное». Тянет свою ношу тихо и не смеет ни копытом взбрыкнуть, ни звука издать. Долго тянет, до тех пор пока поклажа не станет совсем уж невыносимой. Если не задевать ее чувств, она бы ни за что не бросила воз, каким бы тяжелым он ни был. Вот и вчера. Если бы мать не начала обвинять Анну, приписывать ей несуществующую радость от смерти братика, девушка и не вспомнила бы о неоконченном рисунке. Она бы и мечтать себе не позволила о другой жизни. Надо работать, надо ухаживать за отцом. Просто надо – и никаких хочу. Гениального художника из нее все равно не получится, а посредственностей миру не занимать. И незачем украшать сей список своей скромной персоной.
Анна отошла от расписания, так ничего и не прочитав. Погруженная в собственные мысли, притулилась на перронной скамье под палящим солнцем, не замечая зноя, который согнал всех остальных пассажиров в здание вокзала. Они пьют кофе, приветствуют друг друга, громко обсуждают погоду и тихо, едва слышно, правление Франко. Им нет никакого дела до одинокой девчушки с мольбертом, что сидит на жаре и размазывает по щекам слезы маленьким кулачком, испачканным краской.
Девушка плакала беззвучно, будто и сама не замечала своих слез. Плечи не тряслись, нос оставался сухим, только широкие соленые ручейки бежали по щекам, а кончик языка машинально и осторожно слизывал их, не давая скатиться с подбородка на тонкую шею. Анна расплакалась вовсе не от того, что рассталась с Дали. Из хоровода мыслей неожиданно вырвалась одна и принялась назойливо сверлить мозг: «А так ли уж неправа была мама?» И как ни хотелось Анне заткнуть уши руками или отрицательно мотнуть головой, в голове упорно стучало: «Права. Права. Права». Да, она никогда не жаловалась на свою судьбу, просто, не задумываясь, тянула лямку, потому что иного выхода не было. Кто еще, если не она? Да, обидно. Да, возможно, несправедливо. Жизнь сложилась так, как сложилась. И вины маленького брата или родителей в этом нет никакой. В конце концов, ей гораздо легче, чем любому из них. Она молодая, здоровая. У нее вся жизнь впереди. Но все-таки, все-таки иногда, совсем нечасто, можно даже сказать редко, очень редко предательское сочувствие к себе просачивалось ядовитым ручейком и нарушало свободное и спокойное течение ясных и чистых мыслей. Хотелось свободы, хотелось исполнения желаний, хотелось всего и сразу. И совсем, совсем не хотелось лающего кашля, мокрых пеленок и дурно пахнущих пролежней, усталого, с печатью вечной скорби материнского лица и постоянной, непролазной, нескончаемой, ставшей привычной и оттого еще более омерзительной нищеты. Анна плакала от одной только мысли, что не давала покоя: «Я – плохая дочь. Я – плохая сестра. Я – плохая, плохая, плохая». И казалось, нет в этом океане самобичевания ни одного островка надежды. И все же тот самый ручеек сомнения снова забился где-то глубоко, и в конце концов прорвалось наружу спасительное: «Или все-таки не такая плохая?» Разве не любила Анна свою семью? Разве воротило ее от тошнотворного лекарственного запаха квартиры? Разве заставляла ее беспомощность отца когда-то злиться или хотя бы раздражаться в душе? Вовсе нет. Ухаживать за ним было даже не обязанностью, а радостью. Ведь когда ты способен помочь близким и любимым – это счастье. А Алехандро? Разве были в ее жизни мгновения счастливее тех, когда малыш забирался к ней на колени, обнимал за шею и что-то жарко шептал сестре в самое ухо на своем непонятном малышовом языке. Она бы все отдала, чтобы вернуть эти мгновения, чтобы Алехандро жил. Нет-нет, облегчение и радость – совсем разные вещи. Она не может спорить, что с уходом братишки ей станет легче физически, но обвинять ее в том, что она радуется этой смерти, по меньшей мере несправедливо. Да и потом, любая моральная тяжесть намного хуже физического труда. А как быть с этой болью, которая, возможно, притупится со временем, но никогда до конца не исчезнет. Взять того же Дали. Он вообще не видел своего брата, но помнит об утрате всю жизнь и страдает. Конечно, он говорит, что сумел справиться со своей внутренней болью, но ведь это просто слова. А каково будет ей, когда она видела, чувствовала запах, прикасалась к коже, целовала, обнимала, ласкала, любила? Нет-нет, говорить, что она может испытывать радость от случившегося, жестоко и несправедливо. Да, именно так. Но разве можно обижаться на мать, потерявшую сына? Что, если от горя она просто потеряла рассудок? Кому-то надо тихо поплакать, уткнувшись в родное плечо. А кому-то крушить все подряд и злиться на мир. А сосредоточие мира для мамы сейчас и есть Анна. Нет, она не плохая сестра. Но плохая дочь и совершенно отвратительная католичка. Жестокая, немилосердная, эгоистичная. Домой! Домой! Вымаливать прощение и каяться. Как могла она оставить дом в такой момент?! Что там с расписанием? Когда электричка? Девушка поднялась со скамьи.
