– Моя мама правда все это сказала? – спросила Анна, прежде чем двинуться к вокзалу.
– Кривда, – передразнил художник. Он пропустил девушку в стеклянную дверь, быстро зашел следом и тут же сел, закинув ногу на ногу, на первое кресло в зале ожидания. – Немного передохнем перед очередным марш-броском. – И он постучал по креслу рядом. Девушке ничего не оставалось делать, как опуститься в него. В зале уже снова собрался народ, и было слышно, как по нему прокатился удивленный гул: «Сальвадор Дали! Не может быть! Сам Дали! Да неужто?! Я вам говорю. Дали! Дали! Дали!»
И не надо думать, что художник ничего не слышал и не замечал. Каждый косой взгляд, каждый шепоток отражался на его лице чрезвычайным довольством. Осанка стала еще прямее, усы вздернулись еще выше, глаза заблестели ярче. Весь его вид кричал: «Да, я – Сальвадор Дали. И быть мной – великое счастье». Наконец он вдоволь насладился произведенным впечатлением и «вернулся» к Анне.
– Мой знакомый все уладит с похоронами. Твоя мать держится и совсем не злится на тебя за уход из дома. Говорит, что любая сбежала бы на твоем месте. И она права. Любая сбежала бы, только не любая бы вернулась. А ты вернешься.
– Почему?
Он скривился, поражаясь глупостью собеседницы.
– Очевидно, потому, что ты не любая. В тебе нет ни капли здорового эгоизма. – Дали с сомнением оглядел девушку. – Ну, хорошо, капля есть. Но и только. А невозвращенцу нужно хотя бы ведро. Вот у меня был запас по меньшей мере из цистерны. Я ехал за новой кожей, и я ее получил. Конечно, нельзя сказать, что я не горевал о судьбах своей страны и своей семьи. Моя Испания всегда была самым восхитительным цветком на земле, аромат которого я слышал и за океаном. Если бы не любил я своей страны, не стремился бы я сохранить себя исключительно для нее. Никто не гнал меня из Нью-Йорка. Я стал там уже значительной фигурой, и они почли бы за счастье называть Дали своим художником. Но знаешь, есть еще одна вещь на свете, которой я горжусь столь же страстно, как и тем, что я Сальвадор Дали. Хочешь узнать, какая?
Анна кивнула.
– Тем, что я испанец. – Дали склонил голову, что должно было означать его пиетет перед Родиной и огромную любовь к ней. – За океаном я делал все, что мог, для своей страны. Я писал. Писал картины, в которых кричал миру об ужасах войны. Разве не так?
Девушка смотрела на художника во все глаза и не могла скрыть невольно возникшей жалости. Бедный! Неужели ему неловко из-за собственного бегства? Какая глупость! Он сделал единственное, что должен был сделать. Подумать только, сколько всего не успел написать Лорка! Нет-нет, жизнь намного ценнее. Особенно жизнь Сальвадора Дали. Этот известный русский поэт, которого цитировала учитель литературы в школе. Как же там? Ах да: «La Vida, Llores y Amor»
[22]. Пушкин его фамилия. Погиб на дуэли. Причем сам вызвал обидчика. Неужели гордость была настолько непоправимо уязвлена, что ее удовлетворение стоило целой жизни и огромного количества ненаписанных гениальных произведений? Все это чудовищно, нелепо и глупо. А Дали все сделал правильно. Если бы Анна чувствовала в себе хоть крупицу такой гениальности, возможно, и не была бы ни такой доброй, ни милосердной.
– Я люблю свою страну, и моя боль от того, что довелось ей пережить, нескончаема. Но я всего лишь художник. И все, что я могу делать, – это писать свою боль и рассказывать о ней миру. И я написал свою «Испанию» еще в тридцать восьмом. А в сороковом – «Лицо войны». А «Загадка Гитлера»? Она была готова еще в тридцать седьмом. Ты помнишь эту картину?
Анна покачал головой.
– Ну да, ну да, она не частый гость художественных альбомов. Меня, видишь ли, бывает, обвиняют в симпатии к фюреру. Чушь! – Усы художника вздрогнули в праведном гневе. – Я всего лишь пытался разгадать загадку этой личности. Личность, решившая завоевать мир, не может быть простой и неинтересной, особенно для творца. В «Загадке Гитлера» критики увидели все, что им хотелось увидеть. Сломанная телефонная трубка и капающие с нее слезы – неудавшиеся переговоры Гитлера и Чемберлена. Бобы на тарелке – нищета и голод. Пустынный пляж, скалы и люди – символ уходящего мира. Страшные летучие мыши – ужасы войны. Говорят, что все это – своеобразное пророчество о том, что война неизбежна. Откуда им знать? Я просто писал то, что чувствовал, и вовсе не мнил себя пророком. Но я сказал все, что хотел сказать. И я уехал. Уехал, чтобы написать «Корзину хлеба», потому что в мире должна быть сытость. Уехал, чтобы написать «Галарину», потому что в мире должна быть любовь. Я уехал, чтобы получить второе рождение. Чтобы стать тем, кем я стал. Говорят, Америка – страна больших возможностей. Да, это так. Во всяком случае, меня она ими не обделила. Она меня приняла и обеспечила всем, о чем я мечтал: славой, деньгами, признанием. Ты мечтаешь о славе?
– Нет, – не моргнув глазом, ответила Анна.
Дали взглянул на нее оценивающе и подтвердил:
– Ты не врешь, и это плохо.
– Разве? – Девушка немного оправилась от смущения и позволила себе иронизировать.
– Для тебя плохо. Раз ты не мечтаешь о славе, художника из тебя не выйдет. В лучшем случае станешь учителем рисования. Ради этого штурмовать Сан-Фернандо не стоит. Хотя ты все равно не станешь этого делать.
– Почему? – Анна спросила по инерции. Она уже и сама не помнила, что еще утром грезила о поступлении и собиралась отправить свой рисунок в Академию Мадрида.
– Останешься в Жироне с родителями. Ты – примерная дочь.
Ни зависти, ни презрения. Ровно никаких чувств. Просто констатация факта. Что ж, может, оно и так. Может, и не уедет. Но как же быть с отчаянным желанием писать? Возможно, она не гений! Да нет, она точно не гений. Но рисует вполне прилично. Даже более чем прилично. Можно сказать, хорошо. Пусть она и не способна написать собственных шедевров, но сделать копию «Собора в Руане» Ван Гога или даже создать репродукцию «Джоконды» ей ничего не стоит. Вот разве что Дали… Копии с его работ она писать не пыталась. Не потому, что не хватило бы техники, вовсе нет. Просто потому, что она была уверена: чтобы так писать, надо так видеть, так думать, так чувствовать.
Анна хорошо владела кистью. Она была первой в классе по технике цвета, ей одинаково удавались и пейзажи, и натюрморты, и даже портреты. Но она была реалистом. Классическая живопись была ей близка и понятна, а авангард пленял и завораживал как нечто далекое, невероятное, непостижимое. Нельзя сказать, что она не понимала картин Дали, Миро или Пикассо. Как правило, тот, кто не понимает, тот и не ценит. Считает такое искусство и не искусством вовсе. Сколько раз слышала она от ребят, только делающих первые шаги в искусстве, нелицеприятные отзывы о работах Шагала или того же Дали. Что уж говорить о людях, далеких от мира живописи. Им кажется, что точные портреты нарисовать гораздо сложнее, чем тех же «Влюбленных, летящих над городом»
[23]. Но это не так. Передать настроение на портрете можно с одной лишь помощью выражения глаз. А на картине, наполненной загадочными необъяснимыми символами, сделать это бывает гораздо сложнее. Да, переписывать творения Дали она бы не стала, но попробовать заниматься живописью в другой ипостаси, без претензии на гениальность – почему нет? С чего он делает такие скоропалительные выводы? Он же сам говорил…
