На следующий день родился малыш Алехандро. Анна вернулась домой и застала отца плачущим за кухонным столом.
– Что случилось? – прошептала испуганная девушка сдавленным шепотом. – Мамочка?
– Твой братик родился очень больным, Анна. Он не проживет долго.
Девушка уронила на пол тяжелый портфель, в котором так и остался лежать уже никому не нужный альбом.
– С этого дня началась моя третья жизнь, – грустно заключила девушка, неторопливо шагая в ногу с художником. – Даже не с этого, а чуть позже, когда отец получил травму и перестал работать. Я вышла на завод и забыла про живопись.
– Чушь! – коротко и громко бросил Дали. – Если бы ты забыла о живописи, тебя бы здесь сейчас не было. И не придумывай ничего о третьей жизни. И даже о второй. Мы – католики, а не индуисты. Жизнь одна. А говорить о переменах ты можешь только тогда, когда меняешься сама, развиваешься. Ты приобрела годы и опыт, но что приобрела твоя живопись? Ничего! Ты несколько лет сидишь с одной картиной и говоришь о чем-то новом. Чушь! – Он даже остановился на секунду и стукнул тростью по асфальту, выражая возмущение.
– Разве новое может случаться только в профессии? – Анна чувствовала в себе силы спорить и спрашивать. Теперь, когда художник неожиданно обнаружил некоторый интерес к ее судьбе, она ощущала себя практически равной собеседнику.
– Случаться, Анна, оно может где угодно, а вот целенаправленно достичь этого нового можно только в работе. Остальное мишура.
«Надо же! Он назвал меня Анной. Не милочка, не дорогуша, а Анна».
– Кстати, – художник снова пошел вперед, – откуда эти две «н» в твоем имени?
– Кажется, мама когда-то начинала читать один русский роман, в котором была героиня с таким именем. Роман она не дочитала – слишком сложный, а имя запомнила.
– Русский роман? Жаль, что твоя мама его не дочитала. Анна там плохо кончила: бросилась под поезд.
– О!
– И никаких новых жизней, никакого развития, сплошной упадок.
– А как же этого избежать?
– Искать новые формы выражения. Не зацикливаться на одной своей сущности. Быть многогранным. Я – каталонец до мозга костей, но я никогда не преуменьшал той роли, что сыграли в моей судьбе Соединенные Штаты. Если Испания и Франция открыли и признали во мне художника, то Америка разглядела во мне целый сонм талантов и не оставила без внимания ни один из них. Я начал с постановки балета «Лабиринт». Ты знаешь легенду о Минотавре?
Анна кивнула.
– Так вот. Я придумал либретто к этому действу в исполнении артистов русской труппы «Монте-Карло». Я создал декорации и костюмы. Шоу получило невероятный успех и позволило провести выставку моих работ не где-нибудь, а в Музее современного искусства. Выставка прошла еще в восьми городах, и обо мне заговорили как о художнике, который обладает уникальным талантом воплощения на холсте темных сторон человеческого существования. Я стал интересен американцам. Особенно усердствовал один журналист из «Нью-Йорк таймс». Буквально ходил по пятам, выпрашивая интервью. Сначала я думал: «Парень хочет сделать себе имя за мой счет». О, я вдоволь над ним поиздевался, предполагая, что тот не выдержит и сбежит: назначал точное время и заставлял ждать по четыре часа в приемной, разговаривал, ежесекундно чихая и кашляя, рассказывал об особенностях своего пищеварения. Но он оказался настырным и весьма, весьма неглупым. А главное, он настаивал на том, что мои интервью станут хитами его ежедневника. И я подумал, что раз мир хочет не только видеть, но и слышать Дали, я просто обязан предоставить миру такую возможность. К тому времени уже вышла в свет моя «Тайная жизнь…»
[24], и, вдохновленный ее успехом, я приступил к написанию романа «Скрытые лица». Кроме того, меня донимали заказами на иллюстрации книг, журналов и рекламных кампаний. Честно говоря, мне даже перестало хватать времени на живопись. Я занимался постоянным поиском новых граней своего таланта. Я поставил балет-паранойю «Безумный Тристан», работал вместе с Хичкоком над фильмом «Завороженный». В сорок шестом я отправился в Калифорнию. Мы с Диснеем задумали сделать короткометражку «Судьба» о любви балерины и игрока в бейсбол. Но бюджета едва хватило на пятнадцать секунд. Когда-нибудь мир пожалеет, что не позволил Дали создать мультфильм. Люди будут приходить в мой Театр-музей хотя бы ради этих нескольких кадров. Мультфильм обязательно будут крутить там. Постоянно. Я тебе еще не говорил об этом?
Анна покачал головой.
– Теперь ты знаешь. Кинематограф всегда меня завораживал. Там, в Америке, моя картина «Искушение Святого Антония» победила в конкурсе к фильму «Частная жизнь Bel Ami». В этой работе я впервые после «Сна…»
[25] показал миру слонов. Тебе нравятся мои слоны?
– О да! – восхищенно ответила Анна, не медля ни секунды. Она даже представить не могла, что кому-то могут не понравиться эти чудесные слоны – триумфаторы на длиннющих и худющих ногах с неизменной ношей из разных символических предметов на спинах.
– Прекрасно. Тот, кто равнодушен к слонам, никогда не поймет гения Дали. Слоны Бернини всегда занимали меня чрезвычайно. Я уже говорил когда-то, что не писал их так же часто, как муравьев, лишь потому, что они слишком большие и занимают много места на холсте. Но это не значит, что я переставал о них думать. Если хочешь знать, я и сегодня думал о слонах три или четыре раза.
– О! – произнесла Анна и тут же испугалась, что вновь из-за своего постоянного «оканья» окажется глупышкой в глазах мастера. Дали, однако, слонами был увлечен намного больше, чем междометиями спутницы.
– Слоны – это власть, доминирование, сила. Но ноги у них длинные, тонкие, готовые переломиться от любого воздействия. Знаешь, почему?
– Почему?
– Потому что у любой власти весьма шаткая конструкция.
– Даже у власти Франко?
Художник замер как вкопанный. Анне показалось, что по лицу его мимолетной тенью скользнул испуг.
– Разве тебя не предупреждали, что у стен есть уши?
Он был недоволен и встревожен. А Анна была юна и бесстрашна. Она широко раскинула руки:
– Здесь нет стен.
– Зато, знаешь ли, их немало в тюрьмах. А я всегда дорожил свободой и никогда не стремился ее потерять. Вот почему гений, мечтающий о признании, обязан дружить с властью
[26]. Но есть одно приятное обстоятельство, – он понизил голос до шепота, – власть всегда конечна, а гениальность не имеет границ. Особенно если эта гениальность – гениальность Дали. – И он заключил свою речь утвердительным кивком.
