«Нет, не думала. Я думала только о том, как заработать денег. И еще немного о том, чтобы учиться живописи. А о страхах не стоит думать. От них надо избавляться». Но вслух Анна произнесла лишь короткое:
– Нет.
– Когда пишешь очередной шедевр, – продолжал Дали, – никогда не можешь быть уверен в том, что его благодарно примет публика. Или если не публика, то хотя бы один коллекционер. Конечно, когда твое имя уже что-то весит, страх забвения становится более призрачным, но бесследно не исчезает никогда. Вот почему уверенности постоянно нужна подпитка. Вот для чего гений Дали так нуждается в ежечасном признании своего величия.
Девушка смотрела на художника во все глаза. Конечно, он напоминал напыщенного индюка. Безусловно, занимался беспардонным и даже несколько хамоватым бахвальством. Но теперь Анне не хотелось фыркать даже про себя, или снисходительно улыбаться, или незаметно сдерживать насмешку. Сейчас, после нескольких часов общения, она уже могла разглядеть в этом пафосе и самодовольстве чрезвычайно ранимый, легко уязвимый и даже вызывающий какую-то материнскую жалость характер Дали.
«Он ведь рано потерял мать, – вспомнила девушка. – Ему было столько же, сколько и мне. А если бы моя мама сейчас… Если бы она, а не Алехандро… Или оба вместе… Нет, нет, моя мама жива! Она есть, и это уже великое счастье. Я согласна больше никогда не брать в руки кисти, только бы она жила как можно дольше. А если бы такое предложили Дали? Сказали бы: ты никогда не получишь признания, но твоя мать доживет до ста лет, он бы согласился? В семнадцать лет наверняка. А сейчас? Уже зная, что такое слава, успех, богатство. Наверное, нет. Он бы сказал, что в этом случае никогда не обрел бы Гала, да и Испания понесла бы невосполнимую утрату. И он был бы прав. Но если бы его мать была жива, возможно, ему и не понадобилась бы такая женщина, как Гала: старше, мудрее. Ему хотелось заботы, опеки. А теперь, очевидно, он вырос, и вместе с ним выросло желание опекать самому. Господи, о чем я думаю!» Если бы Анну научили быть примерной католичкой, она бы перекрестилась. «Все это стыдно, неприятно, неправильно! И беседовать со мной о своих женщинах – это тоже неправильно, даже безнравственно. Я ему не журналист и не биограф!.. Ну вот, опять! Опять я забыла, кто он и кто я. Опять считаю возможным ерничать и возмущаться. Он выбирает, о чем говорить. А я должна быть просто благодарна тому, что мастер позволяет мне его слушать».
Анна так увлеклась своими размышлениями, что попросту потеряла нить разговора. Она не сразу обратила внимание на то, что художник давно молчит и выжидающе смотрит на нее.
– Только не надо говорить: «Ничего», – уловила она наконец обращенные к ней слова.
«О чем это он?» И все же нашлась:
– Не буду!
Помолчали.
– Ну и? – уже нахмурился Дали.
– Я… ну…
«Молодец, Анна! Просто молодец! И что ты теперь собираешься делать?»
– Ладно, – вдруг смилостивился художник. И без твоих признаний ясно, что ты боишься смерти, одиночества, отсутствия любви. В общем, всего, чего боятся все молодые люди.
«Так он интересовался моими страхами. Что ж, он и прав, и не прав. Боюсь ли я смерти? Смотря чьей. С мамой понятно. А отец… Его так жалко. Разве назовешь жизнью это странное существование. Нет, я не боюсь его ухода. Я лишь хочу, чтобы было так, как он хочет сам. Хочет уйти – я буду рада, когда это случится. Хочет быть с нами – пусть это тянется вечно. Ну а моя смерть… Боже, неужели кто-то думает об этом в восемнадцать?! Одиночество… Даже и не знаю, что сказать. Если считать одиночеством то, что тебе не с кем поделиться тем, что у тебя на душе, то да, я одинока. А если признаться в том, что я не испытываю нужды в подобных «душевных» разговорах, то получится, что ни от какого одиночества я не страдаю.
Любовь… Да как-то вообще не до нее. По-моему, бояться можно самой любви, а не ее отсутствия».
– А если, – девушка осмелела, – если я не слишком боюсь всего перечисленного?
– Нет? – Дали посмотрел на нее с хитрым прищуром. Во взгляде его появился неподдельный интерес, в голосе появились признаки уважения:
– Тогда чего же ты боишься?
«Если скажу, что не знаю, разочарую его», – подумала Анна и ляпнула первое, что пришло в голову:
– Пауков.
Художник расхохотался:
– Вот уж верно: ты женщине о философии, а она тебе о котлетах. Арахнофобия, должен заметить, явление весьма распространенное и Дали отнюдь не чуждое. Хотя, говорят, что эти мерзкие твари – предвестники хороших новостей. Я предпочитаю сами новости, но, как всякий человек, надеюсь, что во всех этих поверьях есть некий смысл. В сороковом я написал картину «Вечерний паук сулит надежду». В ней усмотрели огромное количество символов. Признаюсь честно, я не думаю, что художник у холста размышляет именно так, как ему это приписывают многочисленные критики. Нет. Творец создает то, что чувствует, а мысли его в этот момент скорее хаотичны и беспорядочны. И если бы меня спросили, почему я изобразил на картине тот или иной предмет именно так, как изобразил, я бы затруднился с ответом. Вот и мой паук, сидящий на щеке юноши, считается предвестником благоприятного исхода войны. Об этом ли я думал, когда сажал его на лицо музыканта? Был ли мой конь, что вырывается из жерла пушки, всадником Апокалипсиса? Сулила ли однокрылая Ника грядущие бедствия? Не знаю, не уверен. Надеялся ли я на победу? О да! Конечно! Можно ли трактовать моего паука знаменосцем этой победы? Почему бы и нет? Если так рассуждать, то, пожалуй, мои заявления о том, что я не пророк, не стоит принимать всерьез. Что рисую, то и выходит. И судя по моим холстам, насекомые – вполне безобидные твари. Если, конечно, они нарисованы. Уверен, Аманда нисколько не боится и настоящих. Поверь, даже не знаю, что в целом мире могло бы напугать ее. Женщина, которая выглядит сногсшибательно даже тогда, когда водружает на голову челюсть акулы, просто не может себе позволить тратить энергию на глупые страхи. В ней столько жизни, столько силы! Когда она рядом – я спокоен. Мне достаточно просто смотреть на нее, и появляется желание писать, творить, мечтать, понимаешь?
Анна хотела бы понять. Она даже немного понимала его как художник, которому нужна муза. Но в целом эти разговоры о другой женщине при наличии жены, которую Дали продолжал боготворить, ее обескураживали. Анна была слишком юна и невинна, чтобы безучастно слушать подобные речи. Все услышанное казалось ей дурным, грязным, неестественным, а попросту говоря, очень странным. «Конечно, художнику может понравиться образ. Даже не так. Он должен постоянно искать и находить новые образы. Но только для того, чтобы написать их, использовать и забыть. Они не должны влиять на обычную жизнь, заполнять собой все существование, выходить на первый план. Это неправильно! Если двое поклялись быть вместе, разве может в их союзе постоянно присутствовать кто-то третий? Хотя Дали что-то говорил про духовный брак… Значит ли это, что Аманда ему просто друг, с которым он делится наболевшим? Но это еще более странно. Известно ведь, что Гала всегда была и есть для Дали гораздо больше, чем просто жена и любовница. Она и муза, и мать, и наставник, и конечно же друг. Зачем же художнику, который не испытывает недостатка в общении, понадобился еще один приятель, у которого нет ни опыта, ни особых возможностей. Что она может ему дать? Или, возможно, дело в другом – это он может ей многое дать: научить, направить, подстраховать? Возможно, он ищет в ней ту, кем никогда не была Гала, – дочь?»
