Анна растерялась от собственных мыслей. Они были слишком неожиданны и слишком правильны для юной девушки, которая интуитивно рассуждала, как заправский психолог. Именно такой вердикт вынес бы художнику специалист: огромное количество нерастраченной отеческой любви, которая вырвалась наружу в форме опеки над Амандой Лир. Но Анна специалистом не была. Ей было сложно объяснить себе всю гамму чувств, которую она испытывала. Ей было стыдно от того, что беседа приобрела слишком интимный характер. Она все еще не могла отделаться от беспокойства за родителей. Смятение от неопределенности, которую вызвал совет Дали проститься с живописью, лишь нарастало с каждой секундой. Вся ее жизнь, такая вялая, скучная и определенная еще вчера, вдруг обросла вопросами, проблемами и неясностями. Совсем недавно будущее казалось ей очевидным. Станет работать. Потом встретит какого-то симпатичного парня. Выйдет замуж, родит деток. Обычная жизнь. Наверное, ей действительно не стоит быть художником. Разве они живут обычной жизнью? Никак нет. Они сходят с ума, отрезают себе уши, натягивают скафандры, рисуют в огромном количестве таитянок и слонов на тонюсеньких ножках, считают исправную работу своего кишечника наиважнейшей из проблем и боятся быть непризнанными и потерянными. Конечно, есть исключения. Клод Моне, например, выращивал прекрасные цветы в своей деревне и говорил, что, не стань он художником, стал бы садоводом и был бы счастлив. Конечно, это только слова, но ведь никто не заставлял его их говорить.
Если бы Анну спросили, чего она боится больше: отсутствия земных радостей или забвения в живописи, – она бы, не раздумывая, выбрала первое. Да, она еще не грезила о великой любви и обо всем, что с ней связано. Но вот Дали затронул эту тему, и ее задело за живое. Боится ли она не испытать любви? Нет, не боится, потому что быть такого не может, чтобы она ее не испытала. Боится ли она не иметь детей? Почему она должна этого бояться? Она молода, здорова, полна сил и желания. Тем более говорят, что мысль материальна и то, чего ты подсознательно боишься, может произойти в реальности. Но вот если бы ей сказали, что это действительно может случиться, стала бы она бояться? Да. Определенно! Если не бояться, то по крайней мере сильно переживать по этому поводу.
– Наверное, я боюсь не иметь детей.
– Что? Каких детей? – Дали, погруженный в собственные размышления, был, как и Анна, где-то далеко. Признание застало его врасплох.
– Вы спрашивали о моих страхах. Так вот я подумала…
– Плохо подумала!
«Да! Действительно плохо. У него ведь нет детей. Как я могла задеть его чувства?! Глупая гусыня!»
– Зачем нужны эти дети? От них одни проблемы!
«Наверное, когда не получилось, только и остается, что утешать себя такими словами».
– Никогда в жизни не хотел иметь этих сопливых ангелочков.
– Никогда? – Анна не могла поверить в искренность подобных утверждений, хотя в голосе художника не слышалось никакого лукавства.
– Никогда! Разве ты не знаешь, что на детях гениев природа отдыхает? Так зачем плодить несчастных людей, которые будут постоянно жить в тени своего знаменитого отца?
– Жить в вашей тени не так уж и плохо. Они бы гордились своим родителем, не испытывали бы нужды в средствах, занимались бы сохранением вашего наследия.
– Я сам могу прекрасно позаботиться о своем наследии, тебе не кажется? Моим единственным бесспорным наследником станет Испания. А моим детищем этот Театр-музей. И вот этого ребенка ждет долгая, успешная жизнь. О его судьбе я смогу впоследствии не волноваться. За него мне никогда не будет стыдно, а он, в свою очередь, не станет комплексовать и считать своего папочку умалишенным. Ты, вообще, можешь представить себе Дали, меняющим пеленки?
Анна задумалась. Следовало признать правоту художника. Пеленки этому отутюженному франту не подходили совершенно. Но она все-таки предприняла попытку настоять на своем.
– Этим могла бы заниматься няня.
Сказать «ваша жена» она не рискнула.
– Няня? Ну и на кой черт рожать детей, если заниматься ими все равно станет няня?
– Но так многие делают.
– Какое отношение Дали имеет ко многим?
И снова Анна вынуждена была согласиться. Ко «многим» Дали не имел никакого отношения. И все же, все же:
– Я уверена, что есть выход…
– Конечно, есть, и он очевиден: не иметь детей!
Если бы Анна была старше, если бы разбиралась в психологии, она бы обязательно объяснила этому упрямцу, что даже самый эгоистичный человек, как правило, испытывает нужду о ком-то заботиться. Невозможно только брать, не отдавая. А когда ты отдаешь и заботишься – проявляешь свой материнский (или отцовский) инстинкт. И не важно по отношению к кому. И Дали, каким бы особенным и гениальным он ни был, эти проявления необходимы, как воздух. Но разве можно ему что-то доказать, да и нужно ли? И кто знает, возможно, этот самый Театр-музей действительно станет самым достойным из его детищ. Гораздо более достойным, чем реальные отпрыски, которых он мог бы наплодить?
– Ты ведь знаешь о теории, что за все в жизни надо платить? – В голосе художника вдруг зазвучала неприкрытая грусть.
– Говорят, что если не в земной, так в другой жизни.
– О другой нам ничего не известно, но осмелюсь сказать, что, надеюсь, своим талантом заслужил право не гореть в аду. А что касается обычного существования, должен признаться, я не был примерным сыном, достойным подражания, так что хороших и учтивых детей не заслужил. Лучший метод воспитания – собственный пример. А чему я мог бы их научить: ссорам с отцом? Испорченным отношениям с сестрой? Я всегда делал то, что считал нужным, не задумываясь о том, что это может ранить близких людей. Когда на картине «Священное сердце» я чернилами написал, что «иногда с наслаждением плюю на портрет моей матери», я лишь хотел выразить свою боль от ее безвременной кончины. Я был зол и на нее, и на весь белый свет за то, что случилось. Она обожала своего Сальвадора, была его ангелом-хранителем, но оставила его. Я гневался, я страдал, я должен был выразить свои чувства. Но разве от этого я стал меньше любить свою мать? Вовсе нет! Но меня никто не понял. Даже близкие. Особенно близкие! Они отвернулись от меня, считая себя оскорбленными. Они говорили, что я попрал память матери. Да разве я мог?! Я, который обожал и преклонялся?! Я бы ни за что не осмелился! Это был всего лишь крик моей израненной души: «Мамочка, почему ты меня оставила? Мне так плохо, что, выплескивая свою боль плевками на твой портрет, я испытываю облегчение. И это облегчение приносит долгожданное наслаждение». Вот и все, что я имел в виду. Но я не был услышан здесь, на земле. А она, – художник поднял глаза к небу, – там меня услышала и послала мне Гала. И я ожил, расправил крылья, поднялся. Я даже сделал попытку простить себе свои ошибки и почти заставил это сделать других. Да, общение с семьей вернулось, но никогда уже не было искренним, теплым и родственным. Так чему я научил бы своих детей? Постоянной грызне? Ошибкам? Угрызениям совести?
