Чрезвычайно довольная собой, Анна вернулась в партер, положила рисунок на место, опустилась на камень и улыбнулась так, как улыбаются люди, неожиданно испытавшие огромное облегчение. Она молода, здорова, талантлива (да, талантлива!), вся жизнь впереди. И не о чем переживать. И не о чем беспокоиться! Разве только о том, куда подевался этот странный, непредсказуемый и такой удивительный человек по имени Сальвадор Дали.
Он появился так же внезапно, как исчез, объявил непринужденно:
– Самое замечательное на свете – сладкое чувство свободы, ты не находишь?
– Наверное.
Это было именно то, что Анна ощущала сейчас: молодость, силу, здоровье и свободу – свободу выбора, свободу принятия решения.
– Аманда в Америке, Гала в Пуболе, я предоставлен сам себе и могу полностью сосредоточиться на своем детище. Извини, что оставил тебя. Было необходимо позвонить в Порт-Льигат, узнать, не было ли писем.
Он помолчал и с некоторой грустью добавил:
– Писем нет.
– От кого вы ждете письма?
Девушка спросила лишь потому, что художник всем своим видом показывал, что он жаждет услышать этот вопрос. Ответ последовал незамедлительно:
– От Галы. С тех пор как я подарил ей Пуболь, она выезжает редко, а я имею право проведывать госпожу только по письменному приглашению. Вот мне и подумалось: если она скучала и грустила, могла ведь и отправить письмо до того, как хандра отпустила. Но нет, пока нет. Так что предчувствия меня не обманули: придется возвращаться в Кадакес.
Эти удивительные для Анны вещи Дали рассказывал совершенно обыденным тоном. Ни одно из желаний его жены не могло быть ему странным, диким и непонятным. Все было правильно и естественно, раз того хотела Гала.
Художник опустился рядом с Анной на камень.
– Знаешь, она всегда была гораздо дальновиднее меня, и я ей доверял и доверяю бесконечно. Мне так хорошо в Порт-Льигате лишь потому, что там все создано нами, все дышит ее руками и душой. Но не думаю, что останусь там, если нас настигнет разлука. Мой театр станет моим последним детищем, последним домом и последним пристанищем. Как думаешь, посетители будут сильнее чувствовать мой дух, если будут знать, что прямо здесь покоится то, что останется от тела?
– Прямо здесь? – Анну передернуло. Как многим молоденьким девушкам, разговоры о смерти были ей не слишком приятны. А сейчас, когда смерть зашла в ее дом, тем более.
– Да, где-нибудь под землей, конечно. Думаю, общественная уборная подойдет как нельзя лучше для этих целей. Я всегда относился к процессу дефекации более чем внимательно.
– К какому процессу?
– О боже! – Художник потеребил усы. – Забыл, с кем говорю. Так ты читала «Дневник одного гения» – мой бесценный писательский труд?
– Пока нет.
– Верно. Еще успеешь. Но прочти обязательно – там много ценных умозаключений на тему упорядоченной работы кишечника.
Он уставился на Анну с подозрением, будто хотел услышать от нее подтверждение, что шедевр будет прочитан непременно.
– Я почитаю.
– Прекрасно. И если у тебя будет возможность – съезди в Америку. Это действительно страна открытий. Я помню: я уже говорил это, но готов повторять бесчисленное количество раз. Там Дали-художник превратился в Дали-артиста. Там меня настигло и покорило искусство сцены, и, возможно, поэтому я так вдохновлен идеей создания театра.
Анна не успевала переключаться. Мысли сумбурно проносились в голове, и девушка никак не могла ухватить новую нить разговора. Гала со странными письменными приглашениями, испражнения, теперь Америка и снова искусство. И все это за три секунды, и невозможно было понять, игра это, очередной эпатаж (хотя зачем художнику производить на нее впечатление – она явно не способна принести ему никаких дивидендов) или перед ней самый настоящий Дали, ранимый, растерянный, но в то же время очень организованный в своем творчестве, эмоциональный, но всегда добивающийся своего, а еще очень преданный своей жене, своей стране, своему делу.
– Здесь будет сцена. Ну, или по крайней мере ее подобие. Я еще не видел театра без сцены, и в моем обязательно найдется ей место. Ничего выдающегося, просто вымощенные плиткой подмостки. Но они будут примечательны, очень примечательны: на них будет надгробная плита создателя музея. Да, именно так! В самом сосредоточии театра, в центре сюрреализма. Только так и никак по-другому. Это ведь гениальнейшая идея, ты не находишь?
Теперь художник отошел от камня и ходил из стороны в сторону, пробуя ногами почву, приседая и даже принюхиваясь, будто собирался прямо здесь и сейчас с точностью до сантиметра определить место своей последней обители.
Анна не нашлась что сказать. Она, конечно, знала, что в храмах и соборах есть склепы, да и в простых церквях можно встретить и надгробия, и могилы, но в музее…
– Мой храм искусства будет отвечать всем церковным канонам. – Дали продолжал «читать» ее мысли. – Произведения искусства, божественная музыка, прихожане и сам настоятель.
Он вернулся к девушке и весело подмигнул ей.
– Вы шутите, да? – поняла она.
– Я?! – Он мгновенно превратился в напыщенного индюка. – Я?! Никогда! Еще не хватало, чтобы Дали шутил. Какая мерзость! Такое подумать!
Кровь прилила к щекам девушки. Сейчас же схватить мольберт и бежать подальше отсюда. От разгневанных людей хорошего ждать не приходится. А что же тогда ждать от разгневанных гениев? Оказалось, гении на редкость отходчивы.
– Вернемся к сцене, – сказал художник. Он немного отошел от Анны и остановился, всматриваясь в то пространство, где, по его видению, должна была находиться будущая сцена. – Иди сюда!
И девушка почти подбежала. На лице глупая улыбка, руки дрожат: все хорошо, она прощена. Нет, это совершенно непозволительно разрешать так с собой обходиться. Она ведь не сказала ничего обидного, а он отчитал ее, как, как… как ребенка? Но она и есть ребенок. Доверчивый, скромный, неопытный. Потому и разрешает говорить ему все, что он хочет. Только бы говорил, говорил, говорил. Просить не пришлось.
– Здесь, под куполом, прямо на сцене будет лестница с перилами в галерею первого этажа. Сцену я окружу арками, а в них на уровне перил повешу гобелены моей «Сюрреалистической тавромахии». Я написал эту серию гравюр совсем недавно, три года назад. Меня вдохновил Пикассо. Уж не думаешь ли ты, что наше общение закончилось на пороге его парижской квартиры?
Анна вообще об этом не думала, но на всякий случай отрицательно покачала головой.
– Все так. – По лицу художника пробежала тень грусти, его взгляд обратился в даль: – Мы могли бы стать соперниками, непримиримыми врагами. Так ведь часто бывает, не находишь? Взять хотя бы известную историю Моцарта и Сальери. Но нет, нам с великим Пабло удалось этого избежать. Наверно, потому что я всегда преклонялся перед его славой и наши отношения никогда, даже на мгновение, не омрачала зависть. Я искренне считаю его «Гернику» величайшим произведением, которое во много раз превосходит своей художественной выразительностью все мои картины, посвященные ужасам войны. Я относился и отношусь к Пикассо, как влюбленный и преданный ученик к любимому учителю. Он единственный во вселенной, кто может приехать в Кадакес без приглашения и остаться, сколько пожелает. Жаль, теперь он там редкий гость. Ему ведь в следующем году девяносто. – Дали вздохнул. – Я должен спешить со своим театром. Мне будет что показать учителю. Хотя бы гравюры о корриде. – Он махнул рукой в сторону воображаемых арок, и Анна невольно повернула голову и внимательно посмотрела в пустоту так, будто там уже висели гобелены, упомянутые художником.
