Анна не отрывала глаз от художника. Когда он принимался так безыскусно и неприкрыто себя восхвалять, то буквально перевоплощался из человека в античного бога. Он походил на Зевса, правящего миром, который по праву считает себя центром вселенной. Он делался выше ростом, фактурнее и занимал собой все пространство, вынуждая собеседника буквально растворяться в его речи, которая звучала с тем безмерным пафосом, что охватывает человека, совершившего нечто чудесное и неповторимое. Для Дали и всего остального мира этим чудом, конечно, были его работы. И об одной из них он продолжал вдохновенно говорить:
– Рубашку Манолете я превратил в мантию Венеры, зеленую тень около рта – в галстук, а куртку распластал по скалам, где покоится голова сломленного быка. Но важно не то, как, что, где и зачем Дали все это изобразил. Важно, как и где он это придумал, что привело к созданию образа. Художник отличается от других тем, что он обращает внимание на детали, ускользающие от других. В данном случае я всего лишь подержал в руках пачку карандашей марки «Винус Истербрук», на которой была изображена Венера Милосская с носом, щекой и ртом тореро. Всего лишь мгновение, секунда, – ничто и так много одновременно. Миллионы пожмут плечами и скажут: «Какая чушь!» А Дали, Дали создаст очередной шедевр.
Художник театрально шаркнул ножкой и поклонился. Анна подавила в себе желание аплодировать. Ведь разыгранная сцена действительно походила на искусный спектакль, а его исполнитель заслуживал букетов, оваций и криков «браво». Впрочем, она сдержалась. Ведь Дали явно не собирался заканчивать, и девушку ждал впереди еще не один выход артиста на бис. Анна решила его ускорить: махнула рукой в противоположную сторону от воображаемого «тореро», спросила:
– А что будет там?
– Что-то не менее грандиозное, – живо откликнулся художник. – Геометрически выверенное пространство будет тщательнейшим образом продумано и организовано в моем театре. Хотя зритель будет исполнен уверенности в том, что полотна и скульптуры расставлены в хаотичном порядке. Но нет, нет и еще раз нет!
Он повернул голову налево и несколько секунд молча рассматривал пустоту, потом сказал:
– Что ж, полагаю, сюда подойдет «Роджер, освобождающий Анжелику». Я как раз работаю над этим полотном. Возможно, назову его «Святой Георгий и Дева» (пока еще не решил). Эта картина просто восхитительна! А Анжелика – само совершенство. «Стоит только обратить внимание на сложность линий: сначала руки, затем там, где они прерываются, другой, совершенно божественный изгиб, абсолютно прямая линия, достойная Хуана Эрреры, зодчего Эскориала, и вдруг – бедро, кульминация, линия, достойная бессмертных античных греков»
[39]. Все это поразительно, но по-другому и быть не может, ведь мне позирует Аманда.
Дали потер руки в чрезвычайном возбуждении.
– В этом и есть логика: Аманда и Гала, смотрящие друг на друга. Ведь в «Галлюциногенном тореро» зрительскую трибуну украшает лицо Галы.
Довольный собой художник взглянул на Анну.
– Сцена, актеры, декорации. Разве кто-то усомнится в том, что мой музей по праву будет называться театром?
«Театром, – подумала девушка, – одного актера, режиссера, сценариста, художника, директора; театром одного человека и всей страны». Она вдруг почувствовала беспредельный восторг от своей принадлежности к Испании, от того, что она и великий Дали были в какой-то степени одной крови, слеплены из одного пиренейского теста, соленого моря, жаркого солнца, высоких скал и душистого миндаля.
– И вот так, – мечтательно произнес художник, – вверх через галерею к «Залу Сокровищ». Я назову его так и отдам своим самым ценным работам, но это вовсе не значит, что в других залах будет нечего смотреть. Дали многогранен и почти необъятен. В театре найдется место всем его выражениям. Отсюда со сцены можно будет пройти и вниз. Вон там, видишь? – Мастер указал влево, где за каменными развалинами угадывался проход вниз.
Анна кивнула, спросила с интересом:
– И что будет там?
– Там будет то, что я называю Дали, далекий от публики. – Художник усмехнулся, и была в этой усмешке легкая горечь сожаления. – Мир считает меня почитателем тонконогих слонов, расплывшихся циферблатов, лица Галы и «пухлогубых» диванов, но это не так, совсем не так. Если кто-то ограничен этими знаниями, то не надо приписывать свою ограниченность Дали. Здесь даже самые малосведущие о моем творчестве увидят наконец полную картину. И на вопрос, кто такой Дали, уже никогда, никогда не смогут ответить: просто художник.
– Но ведь вы – художник.
Укор девушки был искренен и объясним. Сама она отдала бы многое, чтобы называться художником.
– Я, – Дали смерил ее долгим взглядом, – художник собственной жизни и всегда делаю то, что мне интересно. А когда человеку интересно слишком много, он уже не может быть охарактеризован одним словом «художник».
– А как тогда его описать? – живо спросила Анна.
И снова долгий взгляд, лишенный всякой иронии, и чрезвычайно серьезный ответ:
– Гениальный художник.
Девушка согласно кивнула. Уж кто-кто, а она нисколько не сомневалась в сверхгениальности этого человека, хотя теперь понимала, что о его творчестве ей неизвестно практически ничего – так, малая толика того, что какой-то составитель по собственной воле решил поместить в художественный альбом. А что в нем было? Все верно: слоны, часы и Гала. И даже диванам не осталось места.
– Что ты думаешь о рождественских открытках? – внезапно спросил художник.
– Ну, – Анна, охваченная неожиданно яркими воспоминаниями, замялась, – их приятно получать…
… – Разве их неприятно получать? – Отец вертел в руках открытку, которую мать только что вынула из почтового ящика и, поджав губы, не в силах скрыть укор, бросила на стол.
Анна, стоя за дверью в своей каморке, наблюдала за ними через щелку. Она видела не только родителей, но и стол со старой растянутой скатертью, и облезлые стулья. Мебель ее нисколько не занимала. Внимание приковала небольшая елочка с редкими ветвями и почти осыпавшимися иголками, которая стояла в железном ведре и, несмотря на свой унылый вид, выглядела почти нарядной в окружавшей ее еще более унылой обстановке. Елка напоминала о празднике. И пусть на ней не было ни шаров, ни бантов, ни звезд, ни даже карамелек, но под ней рядом со ржавым ведром обязательно должны были появиться подарки. Анна смотрела во все глаза и не видела около елки ни намека на праздничные коробочки или свертки. Она вздохнула. Может быть, волхвы чувствуют, что она не спит, и поэтому не приходят?
[40] Или они ждут, когда лягут родители? Тогда, наверное, надо выйти и сказать им, что пора ложиться, иначе Анна останется без подарков. А это несправедливо! Несправедливо! В этом году она вела себя очень хорошо: не капризничала, не просила ни игрушек, ни сладостей (мама сказала, что отец потерял работу и Анна должна понять, и она старалась), прилежно училась и красиво рисовала. Она заслужила подарок от волхвов: чудесную нарядную куклу, мимо которой она с вожделением ходила почти целый год.
