Хуже всего было то, что с возрастом ей всё реже удавалось найти собеседников; война, аресты и смерть друзей унесли людей, думающих и ставящих перед собой вопросы: “…Духовное одиночество Мировича… я увидала, что у меня нет спутников на пути моей веры, в ее динамике, в ее творчестве. И что, если бы я поделилась с окружающими меня людьми некоторыми этапами на дороге становления моего духа в данном воплощении, самые близкие и дорогие мне люди сочли бы меня или еретиком, или фантазером и безумцем. Или же, как у Чехова в одном рассказе и, как было не раз, когда в квартире Тарасовых я решалась поделиться какой-нибудь мыслью моей, опытом моей души, подумали бы: “Они хочут ученость свою показать и всегда говорят о непонятном”, – таков был смысл возражений, такое выражение лиц. Впрочем, не всегда. Чаще – просто недоумение или равнодушие”.
Варвара Малахиева-Мирович. Конец 1940-х
Как часто Варвара видела себя рядом с бездомными и нищими стариками и всегда одергивала себя: ее удел несравним с уделом тех, кого она наблюдала возле дверей дома своей подруги на Остоженке, когда останавливалась у нее.
“…Ранним утром бредут в полутемноте на синий огонек Ильи Обыденного нищие на костылях. Сгорбленные старухи с клюками. Большинство в лохмотьях, в опорках. Где они ночуют? В какой грязи, в какой темноте, в каком смраде? В каком холоде? Я среди нищих – привилегированный нищий, и то мне тоскливо и трудно порой. Каково же им, когда «паперть» – не в переносном смысле их удел, как у меня, а в самом-самом буквальном: встать так, чтобы не запоздать к ранней обедне; поспешать на костылях по скользкой мостовой к Илье Обыденному; выстоять, волнуясь, завидуя, как кому-нибудь рубль, а тебе полтинник. Что на него можно купить?”
Она оказалась не похожей ни на кого.
Люди, окружавшие ее, всегда шли к какой-то цели, большой или узкосемейной. Они работали, растили детей, строили семьи, писали книги. Варвара Григорьевна всю первую половину жизни пыталась делать то же, что делали остальные, но судьба постоянно обращала ее к иному. Пока ее сопутники, в особенности дети и подростки, слушали и слышали ее, воспринимали уроки, впитывали опыт, они шли рядом с ней, но, как только вырастали, обзаводились семьями, начинали решать свои проблемы, покидали ее. Взрослые, как правило, относились к ней настороженно.
Ближе всего ей были дети. К ней тянулись младенцы. Дети и подростки вместе с ней соисследовали мир, который она открывала шаг за шагом вместе с ними, а потом улетали от нее. Она была реальной духовной матерью многих детей и даже взрослых людей. Это поразительно, скольких она воспитала, иногда лишь однажды соприкоснувшись с ними. Это был человек-материк, населенный самыми разными людьми. Они жили, уходили, возвращались. Но в сердце ее жили всегда.
Главным свойством ее было – жить, исследуя сам процесс жизни.
Всю вторую половину жизни Варвара Григорьевна готовилась к смерти, страшилась ее, ждала и даже звала.
Однако смерть застала ее неожиданно. Дневники обрываются за три месяца до ее ухода. Последние строчки уже плывут на странице, слова разбегаются в разные стороны. В этих строках она благодарит Аллу за то, что та нашла возможность отправить ее в больницу, что Тарасову снова выбрали депутатом…
К чести семьи Тарасовых надо сказать, что они похоронили Варвару Григорьевну на Введенском кладбище, куда потом сами, один за другим, легли рядом с ней. Так, приняв в семью, они оставили ее рядом навсегда.
Последняя тетрадь закончилась строчкой, написанной рукой Ольги Бессарабовой: “Варвара Григорьевна Малахиева-Мирович умерла 16 августа 1954 года”.
Олечка продолжала говорить с Варварой и после смерти, читая ее дневники.
Как мучительно Ольге Бессарабовой было видеть страницы, обращенные к ней с вопросами, полными грусти и печали.
Каждый раз, когда я перечитывала последние страницы дневников, и еще и еще раз видела расползающиеся буквы, мне было так больно, словно уходил близкий человек. Я никак не могла понять, почему это происходило. Может быть, потому, что я прожила с Варварой день за днем двадцать четыре года ее жизни. Она пришла на мой путь абсолютно внезапно, я не искала ее, не звала. Это случилось само по себе. Но она словно отвечала мне:
“Случайностей в линии духовного пути нет, это я уже наблюдала много раз в своей жизни и в жизни близких людей. Много раз уже я убеждалась, что в линии движения нашей души в нужных для нас точках встречаются нужные люди, нужные книги, нужные испытания – и что нет ничего случайного в жизни человека, осознавшего, что он движется, куда его ведет высшая Воля (пусть с замедлениями, ошибками, от его ничтожества зависящими, – но и с поправками их). Конечного смысла и цели движения до сужденого срока ему не дано знать. Но по внутреннему ощущению в глубинах своего сознания ему дано осознавать, какие движения его были в сотворчестве с Богом и какие нарушали тот смысл, ради которого он был призван пройти через воплощенное состояние”.
Мне казалось, что Варвара Григорьевна для всех людей, с которыми свела ее судьба, со всеми сопутниками, – создала общую ткань существования, и, прошивая нитью, соединяла их друг с другом. Я оказалась прошита той же нитью, попав со всеми на одно полотно. Об этом говорила одна из записей в ее дневнике, как будто обращенная непосредственно ко мне: “Если бы я нашла где-нибудь на чердаке тетрадь с искренними отпечатками жизни (внутренней) совсем безвестного человека, не поэта, не мыслителя, и знала бы, что он уже умер, во имя этого посмертного общения с ним я бы читала его тетрадь с жадностью, с жалостью, с братским чувством, с ощущением какой-то победы над смертью”.
Музей Цветаевой принял в себя архивы Олечки Бессарабовой и Варвары Григорьевны. Они не очень жаловали Цветаеву, а она вряд ли помнила о них, но в конце концов они все оказались вместе.
Кто знает, как может повернуться посмертная жизнь.
Музей Марины Цветаевой: концы и начала
Мы пронесли свой крест за всех,
Прошли крутым путем.
О, Господи, спаси же тех,
Что станут жить потом!
Юлия Панышева
По бороздкам памяти нужно пройти. От начала до конца. И снова от конца к началу. Только тогда возникнет воспоминание. Поминовение воскрешает тех, кто сейчас смотрит на нас.
Разве я догадывалась, что, взяв в руки тетрадь с дневниками Олечки Бессарабовой, окажусь в начале изломанного пути, который даст мне почувствовать абсолютно разное течение времени – их несоветского и моего советского?
Как далека была от меня карта подлинной Москвы, которую, как мне казалось, я помнила с детства, но которая теперь оказалась лишь миражом, фантазией, воздушным покровом, наброшенным на ушедший от нас Город.
По какой-то внутренней линии произошел разлом общей памяти, и Ольга Бессарабова, Варвара Григорьевна и все герои их дневников словно оказались на другом берегу реки они кричат, машут нам, но слышны только отдельные слова и видны только взмахи рук.
