3) подлинные приказы или копии с них, поскольку таковые уже имелись у противника, или подлинные, передача которых вызывалась “тактическими” соображениями;
4) “подлинные”, но переработанные приказы, документы или копии с них;
5) совершенно ложные приказы и другие равноценные документы;
6) официальные, неофициальные и секретные (устаревшие или потерявшие актуальное значение) военные издания;
7) инспирированные статьи и хроникерские заметки в печати».
Получение белоэмигрантами и иноразведками сведений за подлинными подписями должностных лиц РККА бесспорно убеждало их в том, что они имеют дело с антисоветской организацией, в состав которой входят видные военные руководители.
Так, в 1923 г. польской разведке был передан для фотографирования «доклад с подробными цифрами обеспечения техническим снабжением Красной Армии военного времени» от 15.X.1923 г. за № 2143/СС за подлинными подписями Каменева С.С., Уншлихта и Шапошникова.
По поводу передачи этого документа Стырне указал:
«Наши агентурные донесения по разным источникам в общем носили успокоительный характер, но в целом на этот вопрос был дан ответ польской разведке путем передачи на фотографирование «подлинного» документа за подлинными подписями Главнокомандующего всеми вооруженными силами тов. С.С. Каменева, члена РВС СССР тов. Уншлихта и зам. нач. штаба тов. Б.М. Шапошникова… Этот исключительно важный документ, содержащий цифровой материал технического снабжения Красной Армии военного времени и его заключительная военно-политическая часть… имел не только в данный тревожный политический момент весьма большое значение, но и во всей нашей дальнейшей работе, поскольку эти цифровые данные нашей материальной обеспеченности легли в основу последующих работ польского и французского генеральных штабов и специального совещания представителей французского и польского генеральных штабов осенью 1924 года».
29 января 1925 г. польской разведке были переданы списки командиров и начальников штабов корпусов и дивизий РККА, а также другие сведения о Советской Армии. В списках командиров и начальников штабов соединений значатся: «Дыбенко, Федько, Фельдман, Каширин, Кутяков» и многие другие.
В конце 1923 г. — начале 1924 года, когда выяснилось, что органы ОГПУ «переиграли» с именем Тухачевского, было дано указание (кем — не установлено) о «выводе» Тухачевского из разработки «Трест». По этому поводу Стырне писал:
«… Так как было признано неудобным “числить” Тухачевского в составе “Треста” и было получено распоряжение прекратить игру с его фамилией, — пришлось для заграницы вывести из состава “Треста”. Но это нужно было сделать постепенно. Мы писали, что руководитель “Треста” Заянчковский (который в то время еще и не знал о том, что он состоит в какой-то к.-р. организации), вопреки постановлению политического совета, не допускает к практической деятельности Тухачевского и что на этой почве возник серьезный конфликт между Заянчковским и другими руководителями “Треста”, которые вынуждены уйти в отставку и ждут замены. Этот маневр давал некоторую передышку, т. к. в роли ушедших, но еще не сдавших должности трестовские деятели могли некоторое время не проявлять особой деятельности. Работа организации якобы временно заглохла.
Кроме того, происшедший “конфликт” должен был поднять авторитет Заянчковского в глазах Парижа — ибо там его считали недостаточно авторитетным, недостаточно сильным для руководства монархической организацией, а на этом эпизоде, в результате которого, по нашим письмам и по разговорам с «племянниками”, он должен был остаться победителем, Заянчковский выигрывал в смысле и своего авторитета, и проявленной твердости и силы воли.
Написав по этому поводу с десяток писем и продержав “племянников” несколько недель в состоянии волнения за судьбы организации, было решено сообщить, что “конфликт” улажен и Тухачевского оставили в покое. Париж разразился рядом писем, в которых излагал свое удовольствие по поводу ликвидации всех недоразумений. “Племянники” тоже были довольны и тоже подробно писали за границу все те перипетии внутритрестовской склоки.
Надо сказать, что этот эпизод потребовал к себе большого внимания, приходилось совершенно точно распределять роли в разговорах с “племянниками”. Оперпут излагал свою точку зрения по поводу этих склок. Якушев по-своему оттенял и расценивал якобы происходящие отдельные эпизоды, наконец, Потапов, встречаясь с “племянниками”, иногда “считал” нужным бросить то или иное замечание, которое должно было характеризовать и его тревогу за судьбу “Треста”, и его взгляды на происходящее».
Однако, как это видно из архивных материалов, органы ОГПУ при «выводе» Тухачевского из МОЦР не преследовали цели рассеять за границей по их вине ложное представление о нем как о человеке, враждебно настроенном к советской власти.
Вместо того, чтобы, например, сообщить за границу, что Тухачевский отказался проводить какую-либо антисоветскую работу и порвал связь с МОЦР, органы ОГПУ представили дело так, будто Тухачевский готов и дальше проводить «практическую деятельность заговорщической и шпионской организации», но его не допускает к этой «деятельности» руководитель МОЦР — Зайончковский. Больше того, ОГПУ сообщало, что ряд руководящих работников МОЦР, солидаризируясь с Тухачевским, ушли из этой организации. Таким образом, «выход» Тухачевского и его сторонников из МОЦР в том виде, как он был представлен органами ОГПУ, фактически предполагал, что все эти лица будут продолжать антисоветскую работу, но вне МОЦР. Органы ОГПУ и дальше продолжали компрометацию Тухачевского, создавали за границей еще большую уверенность о его враждебном отношении к Советской власти.
Компрометирующие сведения о Тухачевском и других советских военных деятелях не оставались достоянием лишь белоэмигрантских организаций. Эти сведения от белоэмигрантов попадали иностранным разведкам разных стран, раздувались, искажались и распространялись ими в выгодных для разведок направлениях. Изобретенная ОГПУ легенда о Тухачевском, как об антисоветском человеке, в устах иноразведок приобретала уже характер «секретных сведений», которые подхватывались нашей агентурой за границей и возвращались в адрес авторов этой легенды. Так, проживавший в Эстонии английский разведчик Жидков в письме, адресованном МОЦР, 12 января 1925 года сообщил:
«По имеющимся у меня сведениям из солидного источника — вполне пригодны для обработки в желательном для Вас духе (партийном) Тухачевский и Вацетис. Особенно последний, к нему имеются даже ходы».
На этом письме имеется резолюция: «т. Артузову, Стырне. 24.1.25 г.».
Направлялись ли за границу от имени МОЦР какие-либо компрометирующие Вацетиса данные, пока не установлено, но они могли исходить и по собственной инициативе от агента ОГПУ Бирка — сотрудника эстонской миссии в Москве, который был знаком с Вацетисом.
После вербовки Бирка с ним состоялась беседа, которая была оформлена документом, озаглавленным «Разговор с Бирком 7 мая 1922 г.». В нем о Вацетисе сказано:
«Вацетиса Бирк знает еще с империалистической войны, когда он служил в латышском полку, командиром которого и был Вацетис. Связь между ними почти никогда не прекращалась. В 1921 году Вацетис заходил к Бирку довольно часто. Материалов в письменном виде разведывательного характера Бирк от Вацетиса не получал, кроме военных журналов и советской военной литературы. Связь с Вацетисом после переезда последнего на новую квартиру в конце 1921 года прекратилась и в этом году уже не возобновлялась».
