Мы можем с уверенностью сказать, что и символические установки, и политические предпочтения поразительно не связаны с текущей ситуацией индивида, даже когда она характеризуется столь негативными факторами, как состояние безработицы, грозящие катастрофические расходы на лечение или необходимость отправлять своего ребенка на автобусе в школу в удаленный район типа гетто
[223].
Возможно, самая очевидная трудность для применения модели эгоистического интереса в политической сфере — самый акт голосования. Практически наверняка голос одного человека никак не повлияет на исход любых выборов на общенациональном уровне. Эгоистический интерес четко требует ступить на путь «безбилетника» и остаться дома. Стандартное возражение «А что если все, кто симпатизирует вашему кандидату, не придут?» не учитывает фундаментальной проблемы стимула: если все сторонники моего кандидата останутся дома, мой голос все равно ничего не изменит. Мой поход к избирательной урне попросту не влияет на явку. И тем не менее на каждые выборы люди миллионами стекаются в суды, на пожарные станции и в школы, порой с существенными затратами времени и неудобствами для себя, а часто и в ужасную ноябрьскую погоду.
Рационалисты предположили, что люди голосовали бы более активно, если бы ожидалось, что отрыв кандидатов друг от друга невелик
[224]. Политический философ Брайан Бэрри сообщает, однако, что если индекс «долга гражданина» объясняет большую часть вариаций в поведении избирателей, то отрыв кандидатов друг от друга объясняет очень мало
[225]. Даже о людях, которые действительно с большей вероятностью отправятся голосовать на выборах с небольшим разрывом между кандидатами, едва ли можно сказать, что они делают это на рациональных основаниях, потому что даже при самом небольшом отрыве исход общенациональных выборов почти наверняка не решается одним голосом.
Политолог Энтони Даунс в своей влиятельной работе «Экономическая теория демократии» признает эту трудность и отвечает, что каждый гражданин «готов нести краткосрочные затраты, которых он мог бы избежать, чтобы внести свой вклад в обеспечение долгосрочных выгод»
[226]. Свой вклад? Как указывает Брайан Бэрри
[227], нет рационального объяснения, почему люди голосуют. Сами условия рациональной модели предполагают, что долгосрочные выгоды будут накапливаться (или не накапливаться) независимо от действий индивида. Даунс просто утверждает, что избиратель не «безбилетник». Модель эгоистического интереса должна объяснить почему.
Большинство демократических культур учит, что голосование — это долг. Модель обязательства подсказывает, что могут существовать определенные материальные выгоды для тех, о ком известно, что это человек, серьезно относящийся к своему долгу. Дальше следует вывод: самый надежный путь иметь репутацию такого человека — это быть им.
ЗАТРАТНАЯ ПОМОЩЬ
Закоренелый рационалист может с неохотой признать, что люди не всегда преследуют собственный эгоистический интерес, коли речь идет о весьма небольших затратах. Голосование, объяснение дороги, возврат бумажников с малой суммой наличных, сотрудничество в играх с «безбилетником» — все это противоречит эгоистическому интересу, да, но затраты в каждом случае минимальны
[228]. На замечание, что люди иногда рискуют своей жизнью ради совершенно чужих им людей, рационалист может ответить, что такое поведение не репрезентативно: очевидно, что героизм существует, но это не означает, что большинство людей поведет себя героически в этих ситуациях. Рационалист может заявить, что, когда ставки по-настоящему высоки, люди ведут себя предсказуемо эгоистическим образом. С этой точки зрения примеры неэгоистического поведения — всего лишь мелкие помехи в модели эгоистического интереса, не более того.
Поскольку случаи, демонстрирующие героическое поведение, — редкость, изучить эту версию рационалистической позиции по определению трудно. Хотя есть одно исследование, которое, пусть косвенно, затрагивает эту проблему: эксперимент, в котором социолог Шалом Шварц попытался набрать добровольцев для донорства костного мозга
[229].
Когда подопытные, сдав пинту крови, отдыхали в коридоре «Красного креста», к ним подходил интервьюер и представлялся социологом медицины из Университета Висконсина, опрашивающим всех, кто сегодня сдавал кровь, — и более 80% доноров соглашались на просьбу уделить ему сейчас 15 или 20 минут времени.
Подопытный усаживался, и интервьюер, записывая персональные данные донора, сообщал ему, что хочет попросить у него разрешения провести специальный анализ крови, которую тот только что сдал, и, не дожидаясь положительного ответа, переходил к объяснению: «Я работаю в команде медиков в больнице Университета Висконсина, которая занимается пересадкой костного мозга. Костный мозг — это мягкое вещество, производящее новую кровь. При болезнях крови, таких как лейкемия, костный мозг человека производит слишком много лейкоцитов. Даже при самом лучшем медикаментозном лечении мы приходим к тому, что пациент не проживет и нескольких минут. В этих случаях мы теперь пытаемся заменить больную ткань пересаженной здоровой. Это достаточно экспериментальная процедура, но она того стоит, потоку что в противном случае пациентам не на что надеяться. Пересадка — это как переливание крови. Ткань берется из тазовой кости донора, а затем вводится реципиенту. В результате донор пару дней испытывает небольшой дискомфорт в области таза, но постоянных последствий нет, поскольку тело быстро восполняет запас костного мозга. Теперь мы настолько отработали процесс, что донор практически не подвергается опасности. Донор ложится в больницу вечером, на следующий день рано утром у него забирают ткань под общей анестезией; и после обеда он уже может выписываться. Основная проблема — подобрать донора для реципиента, чтобы пересаженная ткань прижилась. Как правило, донорами выступают близкие родственники, поскольку их кровь и другие характеристики более всего соответствуют данным реципиента»
[230].
