Мысли о Харальде мучили, пожалуй, сильнее прочих. Он и пугал, и притягивал ее; он видел в ней угрозу и в то же время признавался, что не может не думать о ней. Его влекло к ней так же, как ее к нему, и так же не имел права давать волю своему влечению. Иной раз ей казалось, что если бы именно он не вернулся из этого похода, в первое время она переживала бы эту потерю тяжелее прочих, но после того успокоилась бы и дальше жила счастливо.
Впрочем, одна маленькая надежда у нее оставалась. Если Рагнвальд и Ингер направились не домой, к фьорду Сле, а на Бьёрко, к Олаву-конунгу, и именно Кнуту выпадет повстречаться с ним, то Кнут гораздо легче Харальда пойдет на переговоры, а благодаря миролюбивому нраву сумеет провести их благополучно. Правда, при самом лучшем исходе она, Гуннхильд, теряла Южную Ютландию как приданое, но разве это цена за жизнь брата? Или жениха? Или даже брата жениха…
– О боги, пусть они поедут на Бьёрко, пусть Кнут не догонит их по пути и встретит только там, под защитой Бьёрна-конунга! – молила она, глядя, как солнце садится над морем или встает, и посылая свои мольбы прямо в Асгард по багряно-золотой дороге через небо и море. – Пусть они сумеют договориться!
Дорога что до Бьёрко, что до Хейдабьора была не такой уж длинной, а вести все не шли. Дни тянулись все дольше и мучительнее. И Гуннхильд, и Горм с Тюрой понимали, что, возможно, уже что-то произошло, дело так или иначе решено и только они еще живут в неведении, молят богов за того, кого уже нет, и надеются на то, что уже никак невозможно.
– Не умеешь ли ты, девушка, видеть вещие сны? – как-то спросил вечером Горм у Гуннхильд.
– Асфрид учила меня писать «сонные ставы», – осторожно ответила Гуннхильд. – Но ведь если несведущий человек их увидит, он снова испугается злой ворожбы.
– Нам сейчас не до того, чтобы оглядываться на несведущих людей.
– Мне жаль, но сонные ставы, которые я знаю, применяются только зимой, когда ночь длиннее дня. Сейчас, когда ночи стали коротки, вещий сон не успевает найти дорогу к человеку.
– Очень жаль. Он бы нам так пригодился!
– Но почему бы тебе, конунг, не попробовать уснуть на склоне Дома Фрейра? Уж к тебе-то он дойдет.
– Я мог бы… но думаю, у тебя получится лучше. Ведь именно ты побывала внутри! Если ты попросишь у богов вещего сна о твоем брате или наших сыновьях, они, возможно, тебе не откажут.
Гуннхильд подавила вздох. Харальд снился ей без всяких просьб уже две ночи подряд. Во сне она видела, что он уже вернулся, уже рядом с ней, она видела его ясное лицо, веселую улыбку, поднимающую правую сторону рта и обозначающую ложбинку на щеке под золотистой бородой. Его серо-голубые глаза сияли, от него исходило тепло, и его присутствие во сне наполняло ее блаженством. И не менее сильным было ее горе, когда, проснувшись, она вспоминала, что этого никогда не будет наяву. Даже если Харальд вернется, он вернется ее кровным врагом, о поцелуях даже мечтать будет больше нельзя.
– Если ты хочешь, я попробую, – подавляя вздох, согласилась она.
– Но все же странно, конунг, что ты хочешь доверить такое важное дело молодой девушке! – воскликнул Фроди из Гостевого Двора, приехавший узнать, как тут дела. Большая часть дружины ушла в поход с сыновьями Горма, в гриде теперь казалось пусто. – Не лучше ли тебе попробовать самому? Или королеве Тюре, мудрой женщине?
– Мы с королевой знаем, чего боимся и на что надеемся! – вздохнул Горм. – А Гуннхильд не знает, и ее желания не повлияют на то, что она увидит.
– Как бы не было ночью дождя! – заметила Тюра. – И сейчас уже накрапывает. Как ты думаешь, конунг, боги не будут против, если поставить маленький шатер?
Собираясь провести ночь на кургане, Гуннхильд постоянно вспоминала ночь перед праздником Госпожи. Как бы ей хотелось, чтобы Харальд и сейчас был там с ней! Одной ей было страшно, неуютно, но ради вестей о Харальде все и было затеяно. И она скрывала тревогу, старалась направить свои мысли в нужное русло. Но чувствовала, что чего-то ей не хватает.
– Конунг, вот что мне нужно! – Взгляд ее вдруг упал на секиру Ключ от Счастья, висевшую на стене позади хозяйского сиденья на широкой медвежьей шкуре. Ее использовали только во время обрядовых поединков, тем не менее она всегда была как следует наточена, вычищена и расклинена, как все оружие в доме у приличного человека. – Как хорошо, что я сообразила! Без Ключа я едва ли попаду на тропы духов. Позволь мне взять его.
– В первый раз слышу, чтобы для вещего сна требовался боевой топор! – удивился Горм. – Но если ты считаешь, что он поможет, возьми.
Гуннхильд улыбнулась: она знала, что владельцем Ключа от Счастья считается Зимний Турс, то есть Харальд. И ей казалось, что вместе с секирой и сам он незримо будет с ней.
Ставить на кургане-святилище шатер Горм посчитал чрезмерным, но согласился, что боги не будут против маленького шалаша из еловых ветвей – ель ведь тоже является деревом вещих снов. Когда слуги ушли, Гуннхильд осталась одна. Под изголовье приготовленной лежанки она спрятала еловую дощечку с заклинанием из пяти рун, призывающим вещий сон, и попросила богов послать ей весть о ее брате и сыновьях Горма. Но просто лечь и попытаться заснуть мало: сперва нужно прогнать все тревожные и досужие мысли, успокоить чувства, освободить и очистить душу, как сосуд, в который боги вольют немного своего надвечного знания.
И это получилось легче, чем Гуннхильд ожидала. Здесь, на вершине кургана, самого высокого холма в округе, она успокоилась, как будто страхи и тревоги не посмели подняться сюда и остались внизу – как в ту ночь, которую она провела в Доме Фрейра вместе с Харальдом. И даже воспоминание о нем сейчас приносило отраду вместо прежней боли. Как никогда ясно, Гуннхильд видела, с каким незаурядным человеком свела ее судьба. Вот кому она охотно доверила бы и себя, и все свое наследство, и будущих детей… Как они могли бы быть счастливы, если бы судьба не развела их по разным сторонам поля сражений, не нагромоздила препятствий, возникших до рождения Гуннхильд, а то и их обоих… Перед ней стояло его лицо – с золотисто-рыжей бородой и ясным взором серо-голубых глаз, светлое, будто солнце…
Закутанная в синий плащ из толстой шерсти, Гуннхильд сидела на вершине кургана и сквозь входное отверстие шалаша смотрела, как гаснет закат вдали, над невидимым отсюда морем. Солнце пылало, погружаясь во тьму, над ним клубились багряные и черные отблески среди облаков, и казалось, будто там вьется бесчисленное множество духов. Отпустив мысли, Гуннхильд просто смотрела, погружаясь взором в нескончаемые оттенки голубого, серого, сизого, тускло-желтого, бледно-лилового, но сильнее всего притягивало расплавленное золото, разлитое по самому краю небосклона. Ворота иного мира открывались, чтобы впустить домой богиню Сунну, утомленную дневными трудами. Вот она входит в пышный сад, где ветви деревьев пылают червонным золотом, тоже чернеющим к ночи. Мать усадит ее к огню, служанка снимет с нее башмаки, подаст молока и хлеба, и мать станет расчесывать ее янтарно-золотые волосы, спутанные ветрами поднебесья. Равномерно и бережно скользит золотой гребень по янтарной волне, из волос Солнечной Девы вылетают искры – вон те, что еще вспыхивают среди чернеющих облаков… Золотое кольцо закатилось за тучи, и сумрачные великаны будут искать его всю ночь, шарить в потемках, надеясь осветить свою унылую страну… А завтра Сунна вновь вынырнет из моря, сияющая, освеженная сном, и от улыбки богини зарумянятся облака, тронутся в путь, будто овцы, которых юная пастушка гонит на зеленые склоны…
